Варяг
Шрифт:
Хельга была, напротив, весела, одна только дума тревожила ее – не приехала родная маменька на свадьбу, не возжелала. Отговорилась Ирина тяжким нездоровьем, но причина истинная безо всяких слов Хельге ясна была – не одобряет мать ее брак, да настолько, что даже видеть будущего зятя не хочет, не говоря уж о том, чтоб благословление свое дать.
Допоздна шумела свадьба, лился рекой мед, бушевало веселье. Проводив молодых в опочивальню, продолжали пировать гости. Потому, как у Василия своего терема не было, а через несколько дней нужно было им с Хельгой отправляться в дальнюю дорогу, на короткий срок оставались
При этом вспомнил Эрик о последней княжьей милости, о жене своей непутевой и горько про себя усмехнулся.
Накануне отъезда пришла Хельга прощаться с любимым братом.
– Боишься, небось, ехать в даль неведомую? – то ли в шутку, то ли всерьез спросил Эрик.
– Чего мне бояться? Я не одна, меня мой Василий от какой хочешь напасти защитить сможет.
– Не зарекайся, сестричка. Есть в этом мире беды, от которых никто и ничто защитить не в силах.
– Не о своих ли ты несчастиях говоришь, брат? Не на свою ли судьбу жалуешься?
Эрик промолчал, только низко опустил голову. И заметила Хельга, что виски брата начала серебрить седина.
– Ты прости меня, если неласковое слово скажу, – продолжала Хельга, – но в своих бедах, брат, виновен ты сам. Не может быть, чтобы не было для тебя тогда иного выхода, как только жениться на Мстиславе. Побоялся ты княжьего гнева, а из-за того предал свою любовь. Вот теперь и страдаешь.
– Молчи, сестра. Все я сам знаю, понимаю, что этот крест мне теперь до конца дней моих нести. Могу только обещать, что Лауру буду всю жизнь любить и искуплю этой любовью свою вину перед ней.
– Да, это все, что теперь ты можешь сделать для Лауры. Хотя другого она от тебя никогда и не просила.
На следующий день покинули Хельга с Василием Киев. И потянулась у Эрика тоскливая, серая жизнь. Как назло каждый день нужен он был князю по различным делам, и не было у Эрика свободного времени, чтобы навестить возлюбленную свою Лауру.
В доме было тихо и пусто. Только мелькала тенью Мстислава, стараясь не попадаться мужу на глаза. Дни тянулись неторопливо, и Эрик зачастую, вернувшись домой, не знал, как скоротать длинные вечера.
Прошла весна, наступило лето. Эрик мечтал вырваться к Лауре и сыну. Там на просторе, надышавшись пряного от запаха скошенной травы и окунувшись в объятья любимых и любящих его людей, он вновь почувствует себя полным сил.
Поехать к Лауре ему удалось только в середине лета. То, что с его возлюбленной все хорошо, Эрик знал из редких записок, привозимых слугами, которые были наездами в Киеве по различным делам. Но Эрик не ожидал увидеть Лауру такой, какой она предстала перед ним в день его приезда в деревню.
Лето бушевало вовсю, разбрасывая по земле изумрудные покрывала травы. Войдя в терем Эрик почувствовал, как пахнуло ему в лицо густым запахом земляники. Стало быть, поспела ягодка и уже собрана дворовыми девками. А теперь сушится, варится, чтобы радовать людей своим ароматом в течение всей долгой зимы.
Навстречу Эрику с подросшим уже дитятей на руках, вышла Лаура. С их последней встречи она поправилась и еще более похорошела. Деревенская жизнь явно шла ей на пользу. Сын Владимир тоже рос крепко сбитым, пухлым мальчиком, с возрастом обещая стать очень похожим на отца. Вот только глаза у него были вовсе не такие как у Эрика, малыш унаследовал материнские зеленые очи, мимо которых пройти было нельзя, не обратив внимания.
Как же обрадовалась Лаура, увидев Эрика. Каким невыдуманным счастьем светилось ее лицо. Подхватив Лауру и ребенка на руки, закружил их Эрик по палате и сердце у него готово было выскочить из груди от счастья.
Снова душа Эрика познала покой. Только здесь, с Лаурой он был по-настоящему дома. Этому жаркому, пьяному лету суждено было навсегда остаться в памяти воина. Не ждал он, не гадал, наслаждаясь своей временной свободой и вечною любовью, какие невзгоды и горести ждут его впереди. Не ведала того и Лаура. Только иногда словно сжимало ей сердце. И тогда становилось Лауре страшно. Без причины, просто так, страшно и все. За себя, за Эрика, за малое их дитя. И будто бы темнело небо и закрывало ясное солнышко темными, грозовыми тучами. Примолкала Лаура, останавливалась, вглядывалась в дальнюю даль. Но потом приходила в себя и успокаивала, что ты, мол, дурочка себе придумала. Посмотри, вон и солнышко ясное, и небо голубое, и лето вовсю кипит, и милый твой с тобою, и дитя здорово. Становилась Лаура снова весела, а все ж таки не в полную силу.
ГЛАВА 29
Но пришла пора расставаться влюбленным. Целый месяц, весь напролет август должен был Эрик пробыть в отъезде. Князь Владимир послал его в новгородскую вотчину с войском – крепко держались язычники гордого Новгорода, не желали отступиться от старой веры.
– Водой не желают креститься – огнем крещу! – так рек князь и повелел собираться в дорогу.
Не было на сей раз промеж князя и воеводы душевной беседы. Опустив голову, выслушал Эрик речь князя Владимира и удалился покорно. Князь долго смотрел вслед ему и качал головой – жалел чего-то иль о чем-то печалился? Неизвестно.
На рассвете выходил в поход Эрик с воями. Солнце еще не встало из-за окоема, но уже томила духота. Воевода подремывал в седле, воскрешая в душе воспоминания минувшей сладостной ночи. Хоть и грызла его жестокая обида за то, что так обошелся ним князь, но все ж чудилось ему порой, что так оно даже лучше повернулось. Сам князь его женил, да сам и помог ему от жены отворотиться. Нет и не может быть теперь у него к жене заботы и радения – не соблюла она себя в девичестве, не его ребенка носит во чреве. Теперь она сама себе хозяйка, найдет, на кого опереться. А он, Эрик, в полном праве будет ласкать и баловать ту единственную, которая всецело принадлежит ему...
И при воспоминании о Лауре воевода приподнялся в седле, оборотился – кинуть взгляд на исчезающий в легкой знойной дымке Киев-град. Там, за ним – деревенька, теперь уж невидная, а в ней – каменные палаты, и в маленькой опочивальне спит нежная возлюбленная.
Сердце дрогнуло и пропустило удар, соленый пот потек со лба, заливая глаза. Окрестности подернулись вдруг багровой дымкой, и стало страшно, так страшно! Огляделся из последних сил – суровые лица воев окрасились в алый цвет, алым стал белоснежный конь воеводы, а седок его замер от невыносимой, пронизывающей насквозь боли в груди – словно пламенем жгло сердце.