Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Владимировича, двор которого, заострял он внимание, был родственно близок тому, о котором писал Видукинд Корвейский: Мстислав - сын Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты Гаральдовны, в первом браке был женат на шведской, «варяжской» принцессе Хрис­тине63. В 1963 г. польский историк Х.Ловмяньский также подчеркивал, что варяжская легенда содержит англосаксонский мотив «странствова­ния», попавший на Русь благодаря женитьбе Мономаха на Гите. В 1968 г. эту же идею повторил В.Т.Пашуто. В 1995 г. В.Я.Петрухин, сопоставив слова послов, призывавших варяжских князей на Русь, со словами бриттов, обращавшихся с аналогичной просьбой к саксам, заключил, что у этих формул призвания мог быть «общий эпический источник»64.

Параллельно с англосаксонской темой в советской науке широко оказалась задействована та, у истоков которой стояли М.П.Погодин и О.И.Сенковский (и которую активно пропагандировали в своих трудах иностранные и прежде всего скандинавские исследователи XX в.). В 1961 и 1965 гг. И.П. Шаскольский с высокой долей вероягности сказал о влия­нии на формирование Сказания о призвании варягов распространенного в шведском фольклоре сюжета о призвании трех братьев. В 1968 г. В.Т.Пашуто охарактеризовал Сказание как «внесенное из славянского или скандинавского эпоса в летопись XII в. и сомнительное во многих своих компонентах...». Вместе с тем

он отметил отражение в русском фольклоре скандинавского эпоса, о чем говорит, полагал историк, сюжет с парусами в описании похода Олега на Византию, который наличествует и в скандинавских сагах. В 1973 г. М.А.Алпатов выразил твердую убежденность в том, что рассказ о добровольном призвании князей был создан самими же норманнами, знавшими новгородские порядки. В 1985 г. В.Я.Петрухин поделился мнением, что варяжская легенда была создана в смешанной скандинаво-славянской среде, что и объясняет, по его мнению, «скандинавоподобный» облик имен братьев Рюрика...»65.

В 1986 г. А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев говорили о су­ществовании общего фонда эпических сюжетов и образов, сложившегося в середине X в. «в смешанной, славяно-варяжской среде и по преиму­ществу на Руси», который лишь частично вошел в древнерусскую ли­тературу, оставив следы «прежде всего в новгородских летописях, в мень­шей мере в «Повести временных лет», где подвергался наибольшей переработке и систематизации в соответствии с киевской традицией». Тогда же они высказались в пользу «возможности существования не до­шедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника лето­писного «Сказания о призвании варягов»...», который бытовал в смешан­ной славянско-скандинавской среде и был затем искажен «в последую­щей письменной традиции». Полагая при этом, что летописной формуле «пояша по собе всю русь» в реконструируемом источнике «могло точно соответствовать нечто вроде allan гор, типа известных формул allan ledungr, allan abmenningr, в значении «все войско». И, как заключали ар­хеологи, скандинавский конунг, согласившись на роль служилого князя, «прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, «русь». Именно так понималось, не сомневались они, «первоначальное место и в летописи». Данное положение слово в слово воспроизвел в 1998 г. ис­торик И.Н.Данилевский. «Шведскую основу» в варяжской легенде видит ныне В.К.Зиборов, считая, что во второй половине XI в. могли бытовать на Руси два предания о Рюрике: родовое, связанное с одним из предков супруги Ярослава Мудрого шведки Ингигерды (ее деда Эрике Победонос­ном), и предание об основателе Ладоги. Эти два шведских предания ле­тописец использовал, создавая варяжскую легенду с целью обоснования первенства княжеской ветви, ведущей свое начало от Ингигерды66.

Предание о гибели Олега от коня, полагал в 1980 г. А.Н.Робинсон, было перенесено в скандинавские саги и превратилось в сказание о гибели норвежского витязя Орвар-Одда от его коня. В 1999 г. Е.А.Мель­никова, говоря о родстве сюжета о смерти героя «от коня» в древне­русской и древнескандинавских традициях, заключила, что возник он в среде норманских дружинников на Руси и лишь затем был перенесен ими в Скандинавию. Сказание о смерти Олега, по ее словам, утратило на Руси «ставшие непонятными скандинавские культово-ритуальные и магические элементы», сохранившиеся в его древнескандинавском варианте, увязанном с именем норвежского викинга Одда Стрелы, «наделенного многими чертами исторического князя Олега». Судя по сказанию о смерти русского князя, завершает Мельникова свои наблю­дения, он был скандинавским (возможно, норвежским) хёвдингом, предводителем одного из многочисленных скандинавских отрядов, приходивших в Восточную Европу в IX веке. По ее мнению, «в основе реконструкции летописцем русской истории» лежала дружинная тра­диция67, а состав дружины, как известно, определяли прежде всего варяги, в которых Мельникова видит исключительно скандинавов. С утверждением исследовательницы абсолютно перекликается вывод Р.Г.Скрынникова, что норманны на Руси слагали саги о своих героях викингах, которые не были записаны из-за отсутствия у них пись­менности. И хотя летописцы не знали саг, но при составлении своих трудов руководствовались дружинным эпосом и былинами, по заве­рениям Скрынникова, норманскими преданиями. Ибо в основе дру­жинного эпоса, утверждает он, лежали саги, сложенные норманнами-русами, и которые «превратились в славянские былины». Согласно Скрынникову, составители летописей находились в положении «при­дворных историографов»68, что, если учитывать скандинавское проис­хождение русской династии, на чем настаивает ученый, конечно, не могло бы не отразиться на главных положениях их трудов.

Ныне археолог Е.А.Шинаков ведет речь о «легенде-саге» о Вещем Олеге, о том, что ее костяк сложился «в устных беседах с норвежскими конунгами и скальдами за столом Ярослава (Георгия) Мудрого...». В це­лом, подытоживает он, появление «образа Вещего Олега можно считать результатом синтеза скандинавской... и болгаро-христианской историко-политической мысли, проведенной идеологами русской Церкви русского же происхождения... в обстановке антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи, скорее всего - в 40-е гг. XI в.». Нисколько не сомневается ученый в том, что Олег (Хельги) Ве­щий был эпическим героем и скандинавов, что он послужил первона­чальным прототипом героя «Песни о Хельги» «Старшей Эдды». В «Ска­зании» о мести Ольги древлянам Шинаков видит прямые заимствования из рассказов Харальда ГардрадЯ и даже саму его четырехчастную структу­ру69. Рассуждая подобным образом, исследователь, ведомый норманиз­мом, совершает, как и его единомышленники, весьма серьезную для про­фессионалов ошибку: уподоблять некоторые сходства в эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи, тогда как параллели обнаруживаются в эпосе народов, разделенных тысячами километров и даже океанами. Так, например, сюжет о хитрости, посред­ством которой Олег захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам70. Вместе с тем он оставляет свои заключения без объяснений, как, напри­мер, тезис об «антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи» в 40-х гг. XI в., и почему в этих условиях церковники прибегли именно к фигуре язычника Олега, почему «строгие летописцы» использовали, по его же словам, «байки» Харальда Гардрада, жившему значительно позже Ольги и свершенных ею деяний, и т. д.71.

Сам характер и стиль размышлений наших ученых послевоенной по­ры о ПВЛ, ведущихся в абсолютно бездоказательной манере, заимство­ваны ими не только из трудов предшествующих русских исследователей. Думается, что еще ббльшее воздействие на них в этом плане оказала западноевропейская историография XX в., смотрящая на наши древнос­ти исключительно через призму «скандинавского

догмата». В 1917 г. увидел свет труд шведского археолога Т.Ю.Арне «Великая Швеция», где утверждалось, что русский эпос в своей основе является скандинавским. И норманнами у Арне стали известные герои русских былин: Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга», Авдотья Рязанка, прозвание которой образовано от «varjaianka=varjagkvinna». Илья Муромец, по воле Арне также стал скандинавом, ибо он «murman», «Norman», «man fr&n Norden», «Hja fr&n Norden», а «н», полагает ученый, перешло в «м», как «Никола» в «Мико-лу»72. В разговоре об иностранных исследователях, чьими идеями вот уже несколько десятилетий во многом живет наша наука, следует особо выделить датчанина А.Стендер-Петерсена, полно изложившего свою позицию в отношении ПВЛ в 1934 г. в монографии «Варяжская сага, как источник древнерусской летописи».

В последующих работах и выступлениях на международных конфе­ренциях он активно развивал начатую в ней тему, практически воспроиз­водя мысли О.И.Сенковского и М.П.Погодина, что ядро летописи в части за ІХ-Х вв. (т. е. ее древнейшей части) составляет скандинавский фольклор и эпос. Свои предания норманны, говорил ученый, перенесли на Русь не из Скандинавии, как это утверждали в свое время названные русские историки, а из Византии и Ближнего Востока, где они были ими созданы. Переработанные затем на Руси в норманской среде, они позднее «перекочевали» на Север, войдя там в состав скандинавского эпоса. Центральными фигурами целого цикла таких рассказов («Sagen und Anekdoten uber die varagischen Konige»), по его мнению, были князь Олег (Helgi) и княгиня Ольга (Helga). Само Сказание о призвании варягов он охарактеризовал как «сагу» о шведском народе русь («das schvedische Ruotsi - oder Rus'-volk») и его переселении в Восточную Европу, запи­санную летописцем в XI или в XII в. со слов дружинников-норманнов, при этом указавшим ему, что племя «русь» есть скандинавское племя. Это потребовалось потому, пояснял Стендер-Петерсен, что к XI в. слово «Русь» уже обозначало собой Русское государство.

«Сага» о призвании варягов возникла «в византийском варяжском ми­ре», где якобы переплелись две однородные саги: переселенческая сага о трех братьях из Швеции (прежде всего из Рослагена), родившаяся среди финско-шведских колонистов, и сага англо-датчан, вытесненных из Анг­лии норманнами Вильгельма Завоевателя, повествующая о доброволь­ном призвании англо-саксов, а позднее скандинавов на Британские остро­ва. И ею летописец, обращавшийся «за справками к той среде, где эти саги-предания лучше всего сохранялись» - к дружинной и княжеской сре­де «с ее варяжскими традициями», начал историю возникновения Древ­нерусского государства. Исследователь говорил, что «нужно относиться с большой критикой» к Сказанию о призвании варягов, т. к. оно было со­здано очень поздно после описываемых в нем событий, да к тому же «под влиянием позднейших легитимистических интересов княжеской динас­тии», и по сути содержит лишь традицию о происхождении скандинав­ского племени «русь», фольклорное предание «самого этого племени». Из той же скандинавской среды летописец почерпнул, по убеждению Стен-дер-Петерсена, «также длинный ряд устных саг о военных хитростях древних князей, о их многочисленных стратагемах, о завоевании или за­нятии ими городов вроде Киева и даже самого Константинополя, о поединках богатырей, о пророчествах, исполнявшихся чудесным обра­зом, о мести гордых героинь-женщин». Нет у него сомнений и на счет того, что летописец описание европейских народов, содержащееся во введении ПВЛ, заимствовано им из византийского источника, имевшим норманское происхождение73.

В 1946 г. английский историк Н.К.Чадвик также проводила мысль об исключительном влиянии скандинавов на формирование летописи. По ее словам, рассказы об Олеге и мести Ольги древлянам являются «норманскими сагами», повествование о Святославе представляет собой песни скальдов, а все сведения о военных действиях русских князей за первую половину XI в. внесены в летопись со слов дружинников-норманнов74 и т. д. В целом, в своих построениях зарубежные норманис­ты исходили, как заметил М.Н.Тихомиров в отношении Чадвик, из по­сыла, «что всю русскую древность ІХ-ХІІ вв. можно легко объяснить скандинавскими сагами»75. Насколько была высока в том уверенность, говорит тот факт, что скандинавское влияние старались обнаружить в «Слове о полку Игоревен в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона76. В критике позиции прежде всего Стендер-Петерсена много позитивного было сказано в 60-х гг. И.П. Шаскольским. Так, он правиль­но установил, что датский ученый в своих выводах исходит не из анализа текстов ПВЛ, а из идеи о норманском «предании, будто бы положенном некогда в основу летописного рассказа о призвании варягов», из своей гипо­тезы о реальном существовании в IX в. некоего шведского племени по име­нии «Русь», в связи с чем, справедливо заключал историк, его «аргумен­тация не может быть признана сколько-нибудь убедительной...». Он так­же подчеркнул, что наличие в летописи «нескольких сюжетов, имеющих аналогии в скандинавском эпосе, не может служить доказательством ни для летописи в целом, ни для ее древнейшей части...». В адрес Чадвик Шаскольский коротко заметил, что ее слова «об определяющем влиянии норманнов и норманской устной литературы на формирование текста Начальной летописи по ближайшем рассмотрении оказываются бездока­зательной болтовней, не имеющей прямого отношения к науке».

Как обращал внимание Шаскольский, против норманистской трактов­ки ПВЛ говорит и то обстоятельство, что она «написана не на скандинав­ском, а на русском языке, и в ней не содержится ни малейших призна­ков, которые позволяли бы говорить не только о влиянии скандинавского языка, но хотя бы о самом элементарном знакомстве создателей этого произведения с языком норманнов; тем более нет никаких признаков пе­реводного характера со скандинавского языка ни для всего произведения, ни для тех отрывков, сюжеты которых находят аналогии в скандинавском эпосе». Вместе с тем он отмечал, что русская письменность и литература, «возникшие прежде всего для обслуживания интересов высших классов, с самого начала стали развиваться не на скандинавском... а на славян­ском языке»77. Ценность приведенных суждений исследователя (а они в полной мере приложимы к работам отечественных ученых) состоит в том, что он никогда не сомневался в норманстве варягов русских летописей и всемерно способствовал закреплению норманизма в советской и постсоветской историографии. К сожалению, в этом обстоятельстве как раз крылась причина того, что его критика не достигала цели, т. к. он сам же утверждал о «норманизме» летописцев, что основой норманской теории является летописный рассказ о призвании варяжских князей, что в летописях варяги ХІ-ХІІ вв. понимаются только в национальном значении, т. е. шведов, что распространенный среди шведского населе­ния на восточных берегах Балтики фольклорный сюжет о приходе трех братьев, с которым необходимо считаться, мог отразиться на варяжской легенде78. В подобных заверениях тонуло все положительное, что гово­рил Шаскольский в адрес зарубежных коллег.