Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

М.П.Погодин, не принимая в целом восторженного тона Сенковского в отношении саг, в своих размышлениях 30-х - 40-х гг. о их влиянии на ПВЛ по сути ничем не отличался от него. Сказав, что Сенковский, «возвышая саги... унижает несправедливо Нестора», он также утверждал, что «саги чрезвычайно важны для нас, изображая нам живо норманнов, которые были главными действующими лицами в нашей истории в продолжении первых двухсот лет...». Говоря, что саг на Руси было много, также в полном согласии с Сенковским полагал, что они «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», донесли ему сведения о разных «племенах, живших преимущественно по берегам морей Балтийского и Немецкого, только им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки». И эти рассказы норманнов, сохранившиеся в преданиях, в песнях, в сагах, или полученные Нестором непосредственно от них, были использованы им при создании летописи. При этом Погодин считал, что «записки» о варягах могли относиться «к эпохе при­бытия норманнов, ко второй половине IX столетия». Не сомневался историк и в том,

что у скандинавов «была сага о Рюрике и о прибытии его в Новгород, коею воспользовался Нестор», и что именно норманны объяснили ему, «что русь со шведами составляли один народ и разные племена»49. И.Д.Беляев также полагал, что географические сведения о приморских берегах Европы нашим предкам принесли поселившиеся на Руси норманны, но Нестор, здесь он позволил себе отступить от точки зрения Погодина, записал их из уст народа, у которого они постоянно возобновлялись рассказами других норманнов. Н.П.Барсов, соглашаясь с Беляевым, уточнял, что географические известия норманнов вначале сложились на Руси в народные предания, откуда они затем вошли в летопись. Если бы летописец, завершал свою мысль ученый, получил эти сведения от очевидцев, то «изложение их было бы полнее, обстоя­тельнее, наверное, изобиловало бы подробностями, которыми вообще характеризуются рассказы бывалых людей»50.

Тональность рассуждений о летописи и ее зависимости от западно­европейских памятников и прежде всего скандинавских саг резко расхо­дилась с действительностью, что заметили даже некоторые норманисты. Так, например, П.Г.Бутков в 1840 г. выступил против мнения, по его вы­ражению, «скептиков», что рассказ о прибытии на Русь трех братьев взят, по всей видимости, «из исландской повести» о приплывших в Ирландию трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Подчеркнув при этом, что оба памятника сближает «только тройственное число братьев... не более».

М.Славянский в 1847 г. констатировал, что скандинавские саги летопис­цам, кажется, «были вовсе неизвестны»51. Антинорманист С.А.Гедеонов, говоря о позиции Погодина, правомерно ставил вопрос: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по-шведски?». И.Е.Забелин заметил, что будь варяжская легенда сагой, то ее рассказ «оставил бы свой след и в летописи, которая в этом случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что-нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит»52. Антинорманисты решительно отвергли выводы Сенковского, выдающиеся за высокую «историческую критику». По заключению С.М.Строева, в них нет «учености и ученой критики (курсив автора.
– Я.Ф.), напротив, «каждая фраза г. Сочинителя есть вдпиющая несправедливость против истины, есть решительная антиистина». М.О.Коялович в его работах увидел явный подтекст: поляк Сенковский, подчеркивал он, с «необузданною, чисто польскою наклонностью поглумиться над Россией... воспользо­вался сагами для величайшего унижения немецкой критики по русской истории и вместе с тем для оскорбления русской народности»53.

Гедеонов убедительно отстаивал оригинальный характер древнерус­ских преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогнеды, и др.), по его мнению, заимствованных скандинавами. «Сказание об Ольгиной мести, — подчеркивал он, — народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И.Иловайский обращал внимание на тот факт, что лето­писный рассказ повествует о сожжении Ольгой Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Харальдом тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил вполне закономерный в таком случае вопрос: «Кто уже у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется, говорил он, тем, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город54.

В 1846 г. польский ученый В.А.Мацеевский вновь в историографии указал на сходство слов посольства к варягам со словами бриттов к саксам55. Вскоре к этой теме специально обратился А.А.Куник. Со­поставив летописное Сказание о призвании варягов с рассказом Ви-дукинда Корвейского о призвании саксов в Британию, он предположил, что «кажется, как будто древнее предание о призвании сакских воевод было перенесено на призвание Рюрика и его братьев, но вместе при­менено было к действительному положению дел». При этом летописец, заключал историк, дополнительно пользовался народным преданием, отчего «призвание Рурика упрочивается в значении исторического факта, потому что если бы такого события не случилось на северо-востоке, то не было бы и повода переносить эту сагу на славянскую почву». Анти-норманист Иловайский оспорил этот взгляд, отметив, что подобная аналогия говорит лишь о повторении сходных легендарных сюжетов у разных народов, в связи с чем призвание, заключал он, есть «бродячий мотив». Следует сказать, что Куник, находясь под воздействием критики норманизма, блестяще осуществленной Гедеоновым и по этой причине отказавшись от мысли о всеобъемлющем воздействии норманнов на жизнь восточных славян, начинает учитывать в своих построениях фак­тор присутствия в их истории южнобалтийских сородичей. Потому, он высказал двойственное предположение, что сказание Видукинда попало на Русь «славяно-балтийским или норманнским путем». В 1877 г. на «поразительное сходство» Сказания и рассказа Видукинда указал, надо добавить, датский ученый В.Томсен56.

Огромный вклад в деле закрепления в науке представлений, что Начальная летопись формировалась под воздействием западноевропей­ских, преимущественно скандинавских памятников, внесли российско-советские исследователи XX века. В 1911 г. Б.М.Соколов, выступая на 15 Археологическом съезде, сказал, что летописные сообщения о же­нитьбе князя Владимира восходят к той древнегерманской версии, что послужила источником некоторых песен о Нибелунгах и рассказа Тид-рек-саги. Через двенадцать лет ученый свой доклад развернул в большую статью, доказывая, что германский эпический источник, к которому он возводил материал о сватовстве Владимира к Рогнеде, женитьбе его на ней и ее мести мужу, был воспринят дружинниками, находившимися «в тесной связи с поэтическим творчеством соседних германских народов». В начале XIV в. эта устная традиция была перенесена в летопись. Тогда же С.Рожницкий поделился «вероятными догадками», историческое

основание которых, по его словам, нерушимо. Сопоставив две формы названия Днепра - древнескандинавскую Nepr и древнерусскую бы­линную Нъпръ, исследователь пришел к выводу, что «объяснение былинного Непра из др.-сканд. (и тоже из др.-шведского) Nepr кажется столь естественным...», хотя, недоумевает он, «трудно понять, каким образом пришло русскому человеку на ум заменять родное Днепр (здесь и далее курсив автора.
– В.Ф.) по иностранному образцу формоюНепр». В целом, резюмировал Рожницкий, «существовали русские былины... сложенные по образцу варяжских песен, упоминающих Nepr, и переня­тые вместе с их содержанием», что «предполагает громадное варяжское литературное влияние». По образцу скандинавских песен, добавлял он, были созданы былины, где говорится о Кияне-городе, т. е. Киеве57.

В 1914 г. П.М.Бицилли выдвинул, по его же скромному признанию, догадку о «значительном влиянии известий о Владимире, сложившихся на Западе, на нашу летопись». Он был уверен, что во второй половине

XI в. существовали «все условия для того, чтобы западные литературные образцы могли появиться на Руси», в связи с чем к нам была занесена из Саксонии, благодаря немецким бракам русских князей, версия кре­щения Владимира, а вместе с ней и Сказание о крещении Хлодвига, которые были использованы при составлении летописи. На следующий год К.Ф.Тиандер утверждал о внесении на страницы летописи двух вариантов переселенческого скандинавского сказания, по его словам, шедшего за скандинавами «по пятам», оставляя свой след в Англии, Франции, Италии, Швейцарии и в других странах. Одно их них было приурочено к Новгороду (варяжская легенда), другое - к Киеву (преда­ние о Кие, Щеке и Хориве). В 1922 г. С.В.Бахрушин, выделяя в составе летописи Повесть о первых русрких князьях, рассказывающую про Кия, Щека и Хорива, призвание варягов, поход Олега и его смерть, борьбу Игоря с древлянами, при этом отстаивал тезис, что она сформировалась под сильнейшим воздействием скандинавского эпоса, отчего имена князей скандинавские, а рассказ о смерти Олега имеет полную аналогию в сагах. Еще один источник ПВЛ он видел в Повести о крещении Руси, возникшей, по его мнению, под влиянием «хазарского религиозного фольклора», византийских преданий, распространенных «в греческом Причерноморье» и также скандинавского эпоса. Этот рассказ, считал ученый, «не был записан при жизни Владимира и был восстановлен искусственно, литературным путем, когда деталей уже невозможно бы­ло вспомнить»58.

В 1924 г. В.А.Пархоменко заключал, что варяжская легенда была создана под византийским и западным влиянием. В следующем году А.И.Лященко высказал мысль, что прозвище Ильи Муромца свиде­тельствует не о происхождении богатыря из города Мурома, а о его связи «с мурманами, т. е. с норвежцами». Тогда же он, специально рассмотрев летописное сказание о смерти Олега Вещего от своего коня, пришел к выводу, что оно взято у норманнов. В 1935 г. М.П.Алексеев, ведя речь о тесных культурных отношениях Англии и Руси как через скандинавов, так и непосредственно (через родственные, например, связи Владимира Мономаха, женатого на Гите, дочери английского короля Гаральда), проводил идею, что «Поучение» князя могло быть написано под влия­нием англосаксонского памятника «Отцовские поучения» начала VIII века. По словам исследователя, Гита, знакомая с этим произведением, могла подать мужу, возможно, даже знавшему англосаксонский язык, идею написать подобное «Поучение». В 1936 и 1939 гг. Б.Д.Греков, от­талкиваясь от вывода Алексеева, сказал, что «Поучение» князя «едва ли не навеянное на него соответствующими английскими образцами». О близости Сказания о призвании варягов к аналогичным западноевропей­ским сюжетам, в особенности, к известию Видукинда говорил в 1938 г. В.А.Пархоменко. «Уже это выявление литературного источника, — делился своими соооражениями исследователь, — ослабляет историческую цену сказания о призвании». В 1940 г. М.Н.Тихомиров свою точку зрения о легендарном характере Сказания аргументировал тем, что оно якобы буквально повторяет слова подобной англо-саксонской легенды59.

Приведенные настроения советских ученых довоенных лет в полной мере разделяла эмигрантская литература, ибо у них был один общий источник - дореволюционная историография. Так, Н.Т.Беляев в 1929 г. говорил, что летописец при составлении статей 859-862 гг. использовал, помимо новгородских преданий о норманне Рюрике и первых нор­манских северных княжествах, Видукинда Корвейского и «песенно-былинный материал придворных скальдов». Тогда же он предположил, что «не без ведома» фризов и норманнов в ПВЛ была вставлена инфор­мация об «Афетовом колене». В.А.Мошин в 1931 г. убеждал, что скан­динавский эпос «дал русским славянам несколько своих мотивов». В самой же варяжской легенде он видел бродячую легенду, сохранившуюся в разных вариациях у многих народов, где германский элемент участ­вовал в создании государства. На следующий год А.Л.Погодин выразил уверенность в том, что договор Игоря с греками 945 г. несет в себе следы знакомства со скандинавским языком60 (этот вывод, не мешает отметить, вскоре отверг Мошин61). Несколько позже Погодин утверждал, что «весь облик Олега варяжский, и скандинавские саги запомнили, разработали легендарный сюжет, сохраненный русской летописью», что в Киеве знали «древнесеверный язык». В 1943 г. Г.В.Вернадский указывал, что известия летописи об Олеге Вещем, включая рассказ о его смерти, имеют близкие параллели в скандинавской саге об Одде62.

Идея о прямом воздействии на литературу эпохи Киевской Руси анг­лосаксонских памятников получила в послевоенное время мощную под­держку в лице ведущих историков той поры. В 1940-х - 1970-х гг. В.В. Мавродин, кладя в основу своих рассуждений распространенное в науке мнение о существовании тесных связей династии русских князей и английского королевского дома, не сомневался, что при дворе Влади­мира Мономаха «могли оказаться английские барды, привезшие на бе­рега Днепра свой песенный материал». Исходя из этого допуска, он счи­тал, что в Киеве ХІ-ХІІ вв. были известны ирландское предание о при­звании трех братьев и аналогичное повествование Видукинда, которые, по его убеждению, «несомненно, послужили прототипом рассказа лето­писца, создавшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англо­саксов Киевского двора». Напомнил историк и мысль о англосаксонских параллелях к «Поучению» Мономаха. В 1950-х - 1990-х гг. Б.А.Рыбаков рассматривал летописное известие о призвании варягов как пересказ ка­кого-то скандинавского сказания, как «ходячую легенду», характерную для всей Северной Европы, как повтор известного англосаксонского пре­дания. Его «переносчиком» на русскую почву ученый считал Мстислава