Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

С.В.Бахрушин в 1922 г. выделял из НПЛ младшего извода «Повесть о первых русских князьях», которая начиналась с Кия, Щека и Хорива и обрывалась на известии о смерти Игоря, и в которой читался рассказ о призвании варягов. Время ее создания ученый относил к первой поло­вине XI в., говоря при этом, что она «тенденциозна, и это заставляет с особой осторожностью относиться к фактической стороне ее рассказа». Главная мысль Повести, по мнению Бахрушина, состояла в том, «что за­конными князьями всей Русской земли являются потомки Рюрика», ле­гендарного выходца из варягов. Киевские сводчики второй половины XI и начала XII в., включая Повесть как основной свой источник в лето­пись, дополнили и переработали ее на основании вновь открытых источ­ников113. В предвоенные годы Е.А.Рыдзевская утверждала, что варяж­ская легенда «заключает в себе и некоторые исторические черты и тен­денциозное сочинительство летописца». Ее историческую основу иссле­довательница видела в набегах норманнов, в борьбе местного населения с ними, приведшей к приглашению одних скандинавов «для борьбы с другими, соплеменными им же, или с соседними местными племена­ми». И этот материал летописец XI в. использовал «для историографи­ческой схемы», которой он объяснял происхождение Русского государ­ства и княжеской власти, обосновывал

власть Рюриковичей «как прямых потомков первых правителей на Руси». Рыдзевская полагала, что, воз­можно, из народных преданий летописец взял имена каких-то варяжских вождей, за которыми скрываются «конкретные исторические фигуры», и их носителей превратил в братьев Рюрика в целях той же «династической унификации». Сказание о призвании варягов, подчеркивала она, не получило «никакого распространения» в литературе, и что имя Рюрик среди русских князей ХІ-ХІІ вв. «встречается сравнительно редко». Причина отождествления варягов и руси, по ее объяснению, связана «с той историографической концепцией, в которую входит и легенда о призвании князей»114.

В череде мнений, высказанных в довоенный период в отношении ва­ряжской легенды, особняком стоит мнение Н.К.Никольского. Уделяя внимание именно идейному содержанию летописных текстов, он в 1930 г. выявил в ПВЛ полянославянскую концепцию начала Руси, про­тивостоящую варяжской, и доказывал, что последняя появилась взамен первой. Из наличия в летописи двух схем начала Руси ученый сделал вы­вод, что на рубеже ХІ-ХІІ вв. в Киеве «существовали неодинаковые опы­ты построения древнейшей русской истории». Основу полянославянской концепции, отождествлявшей историю Руси с историей полян, он видел в Сказании о славянской грамоте. Характеризуя его как мораво-паннон-ский памятник, возникший у западных славян в конце IX в., когда за Но-рик шла борьба Моравии с Баварией, историк считал, что на Руси оно было соединено с появившимися в дохристианскую эпоху сказаниями о полянах. Этот утраченный источник ПВЛ, поднимавший «три главные темы» (о начале Русской земли, о первых русских князьях и об устроении Русской земли), говорил Никольский, попал в летопись в переработан­ном виде во второй половине XI века. Редактируя Сказание, летописец внес в него комментарии, доказывающие кровное и духовное родство полян-руси со славянским миром. Сводчик ПВЛ Сильвестр, как сторон­ник и проводник идеи варяго-руси, постарался примирить на ее страни­цах «разноречивые но своим задачам легенды о начале русской истории», составить на их основе свою собственную «историографическую канву событий». С этой целью он не только собирал и дополнял прежние за­писи, но и отбрасывалось из них все то, что его не устраивало. Сопостав­ляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, исследова­тель не считал последнюю более достоверной. Отметив тенденциозность варяжской концепции, Никольский поставил вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена115.

Предвоенные, военные и послевоенные годы знаменуются в СССР возросшим интересом представителей науки к ранней историю Руси, что во многом было связано как с небывалыми изменениями, происшедши­ми за короткий срок в политической, экономической и социальной жиз­ни СССР, так и с победой в Великой Отечественной войне, где главным героем был именно русский народ. В комплексе вопросов, которые под­нимали тогда ученые, одним из главных была проблема начала и разви­тия летописного дела. Часть исследователей, занимаясь на протяжении длительного времени этой проблемой и предлагая в целостном виде свой взгляд на нее, давали оценку, естественно, и варяжской легенде. Другая часть в той или иной мере затрагивала ее в работах общего характера, по­священных начальной истории Руси, и где невозможно было избежать темы варягов. И все их объединяло прежде всего то обстоятельство, ска­завшееся на качественном уровне предлагаемых ими характеристик, что они смотрели на этот памятник глазами людей, убежденных в норман-стве варягов, при этом признавая их за случайное явление в русской ис­тории, и утверждавших своими трудами славянский характер руси, оби­тавшей на Среднем Днепре. Это'первое, что надо иметь в виду, говоря об отношение ученых тех лет к Сказанию о призвании варягов.

Во-вторых, с середины 30-х гг. они неправомерно сместили акцент в его изучении, где на первое место вышел не анализ самого Сказания и тех событий, о которых он ведет речь, а поиск причин, которые якобы привели к его возникновению, а затем и внесению на страницы ПВЛ. Результатом чего стало, по верному замечанию И.Я.Фроянова, выхола­щивание конкретного содержания «летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуроченный к ис­торическим событиям конца XI -начала XII в.»116. Но только начало это­му процессу дал не Д.С.Лихачев, на чем настаивает Фроянов, а Б.Д.Гре­ков, который повторил и развил идею А.А.Шахматова, что варяжская ле­генда, утверждая собой идею единства Рюриковичей, служила целям борьбы с княжескими усобицами. Постоянно говоря об этом с 1936 г., он менял лишь свое отношение к легенде, что было связано, во-первых, с переходом историка, совместно с тогдашней историографией, с пози­ций признания Киевской Руси прямым продуктом деятельности варягов, в которых видели норманнов, к полному отрицанию их роли в ее обра­зовании, во-вторых, с возражениями его оппонентов, и, в третьих, с тем, что норманская теория использовалась за границей, по словам Грекова, с целью «оклеветать славное прошлое великого русского народа»117.

В 1936-1945 гг. ученый утверждал, что «в достоверности Рюрика у нас нет никаких оснований сомневаться. Мы только не можем признать за ним той роли, какую ему приписывают норманисты», т. е. создание рус­ского государства. По его мнению, норманская дружина с Рюриком была приглашена одной из борющихся сторон в Северо-Западную Русь, «когда там обострилась борьба, в качестве вспомогательного войска» (как это было при Владимире и Ярославе), но Рюрик, воспользовавшись обста­новкой, захватил власть. В 1953 г. позиция Грекова в отношении варяж­ской легенды, которую он выразил в академическом издании «Очерки истории СССР», была уже крайне негативной: «Предание это лишено ис­торической достоверности и ни в какой «мере не можег служить источни­ком при изучении образования Древнерусского государства». При этом говоря, что нет оснований отрицать появление норманнов на Северо-За­паде Руси: «Однако это не имеет никакого отношения к вопросу об об­разовании Русского государства». В издании «Киевской Руси» 1953 г. он, хотя и повторил свою идею о возможности найма новгородцами варяж­ского

вспомогательного отряда, вместе с тем подчеркнул, что это «гипоте­тический вывод». Со второй половины 40-х гг. Греков уверял, что при­звание трех братьев - «ходячая теория» о происхождении государств.

Греков связывал включение и обработку материала о варягах с Силь­вестром, переделавшим летопись Нестора по заказу Владимира Монома­ха. Проводя мысль о тенденциозности летописца, ученый полагал, что факт призвания «пресловутых трех братьев», о которых дотоле не знали киевляне, был взят им из Новгородского летописного свода первой по­ловины XI в. и приспособлен к «центральной политической задаче», смысл которой сводился к тому, что «отсутствие твердой власти приводит к усобицам и восстаниям». И Сильвестр показал, говорил историк, что общество в IX в. спас Рюрик, но в конце XI в. повторились старые вре­мена, поэтому, приглашение местным боярством в 1113 г. Мономаха в Киев «оправдано, и долг киевлян подчиняться призванной власти, а не восставать против нее». Из той же новгородской летописи Сильвестр пе­ренес в свой труд известие о выплате дани варягам, об их изгнании, о вспыхнувших затем усобицах, сделавших призвание князей «целесо­образным и даже необходимым», но пропустил при этом сообщение о насилиях, чинимых над новгородцами варягами, «как отнюдь не способ­ствующее поставленной... задаче прославления династии Рюриковичей», а также информацию о неудавшемся восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика. Он же произвел отождествление руси с йаря-гами. В целом, как подводил черту исследователь, к сообщению летопис­ца надо относиться «весьма и весьма осторожно»: «Если даже он и пе­редал нам факты, насколько умел, добросовестно, то использовал их в своих целях, соответственно осветив их»118.

Рассмотренное новое явление в изучении варяжской легенды, когда внимание специалистов сосредотачивалось не на событиях середины IX в., о которых она повествовала, а на событиях начала XII в., будто бы при­ведших к ее рождению, И.Я.Фроянов назвал «хронологическим переклю­чением», которое, по его словам, «конечно, сглаживало остроту проблемы (варяжской.
– В.Ф.), но придавало ее изучению некоторую односторон­ность, недоговоренность и расплывчатость»119. Думается, это весьма мяг­кая оценка. На самом деле такой подход способствовал переносу центра тяжести с критики норманизма на критику, если так можно сказать, ни в чем не повинных летописцев, которых в советское время стало нормой характеризовать «первыми норманистами», что позволяло, по сути, спи­сывать на них существование досадного для нашей истории (и, конечно, историографии) варяжского вопроса, при этом конкретно им не занимала. И это тупиковое направление в историографии поглотило массу сил и энергии большого числа высокопрофессиональных специалистов.

Д.С.Лихачев в 1945 г. в вопросах складывания ПВЛ и варяжской ле­генды полностью следовал за А.А.Шахматовым, повторяя, что она была внесена в Начальный свод 1095 г., видимо, «из новгородской летописи, где живы были еще предания о приглашении наемных дружин варягов». Через два года он, в целом оставаясь верным приверженцем шахматов-ской концепции, предложил свою схему начальной истории летописа­ния, несколько по иному вписав в нее варяжскую легенду, в будущем до­бавив к сказанному незначительные детали. Теперь он полагал, что именно составитель первого русского летописного свода 1073 г., будучи заинтересованным в проведении идеи братства князей, внес в летопись новгородско-изборско-белозерские предания, в которых фигурируют Рюрик, Синеус и Трувор ^сообщенные ему новгородцем Вышатой, объе­динив их в один рассказ и связав его главных героев узами родства. Лихачев, развивая тезис Шахматова, что легенда служила целям борьбы с усобицами (ибо все князья «единого деда внуки»), подчеркивал, что именно по этой причине ее и воспринял Нестор. Пойдя при этом дальше, и отождествлением варягов-скандинавов с восточнославянской русью обосновал «норманское происхождение княжеского рода и самого назва­ния Руси», направленное против Византии.

Важнейшая задача Нестора, указывал Лихачев, состояла в том, чтобы дать объяснение названию «Русь», что он и сделал, но только не «в своем месте» (т. е. там, где он объяснял названия славянских народностей), а в варяжской легенде. Видя в НПЛ отражение Начального свода 1095 г., ученый полагал, что Нестор, прочитав у своего предшественника: «И се­де Игорь, княжа, в Кыеве; и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочий прозвашася Русью», раскрыл название руси следующим образом: русь - это варяги, название которых передалось славянам, призвавшим к себе представителей руси. К такому домыслу его подтолкнули визан­тийские источники (Симеон Логофет, Константин Багрянородный), где русскими именовали не только славян, но и нередко норманнов120. Сами варяги, приходя из Руси в Константинополь, заявляли, что они «от рода руського» и их называли «русскими» - людей, признававших своей родиной Русь и представительствовавших собой Русское государство». Как заключал исследователь, объяснение, которое дал Нестор слову «Русь», еще более искусственного происхождения, чем варяжская леген­да, что видно по статье 1043 г. НПЛ, где русь прямо противопоставлена варягам. Антагонизм же между ними был снят Нестором при включении этого известия в ПВЛ. Вслед за Шахматовым и по тем же самым причи­нам Лихачев приписывал Нестору вставку имени «Русь» в принадлежав­шее его предшественнику перечисление северных племен и народов «Афетова колена», добавление к словам Начального свода 1095 г. «идоша за море к варягом» фразы «к руси... тако и си», утверждение, что три брата явились к призвавшим их племенам, «пояша по собе всю русь». Ладожскую версию легенды он также отнес к третьей редакции ПВЛ, как и Шахматов, связывая ее со статьей 1114 г. Ипатьевской редакции На­чальной летописи, в которой один из летописцев говорит о себе в первом лице и о своем посещении в названном году Ладоги.

Хотя Лихачев и вел речь о возможности существования Рюрика, Си­неуса и Трувора как князей племен соответственно словен, мери и криви­чей, что отразилось в местных преданиях, историческое ядро варяжской легенды все же свел практически к нулю. Ибо она складывалась, по его представлениям, постепенно и являлась продуктом искусственного, «ученого» происхождения, возникшего в своей основе «в узкой среде киевских летописцев и их друзей на основании знакомства с северными преданиями и новгородскими порядками». Сам же сюжет о призвании князей со стороны Лихачев оценивал как «наиболее примитивную, от­сталую часть» Сказания, воспринятую «псевдоучеными норманистами». А создано оно было, по его мнению, «исходя из обычной практики в Новгороде призвания князей», и его «скромное историческое зерно» состоит лишь в том, что в нем получила отражение новгородская прак­тика «призвания» варягов-наемников.