Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Норманисты, отстаивая факт ошибки, якобы имеющей место при пе­реводе на русский язык скандинавского сказания, в результате чего поя­вились, по их утверждениям, легендарные братья Рюрика, вместе с тем фразу летописи, что киевский князь Олег был прозван в народе «Ве­щим», трактуют простым переводом имени Олега, т. к., уверяют они, «имя Хельг в скандинавской традиции имело значение «священный»147. Как поясняет И.Э.Клейнберг, «при появлении на Руси князя варяга с именем Helgi славянское население стало интересоваться значением его имени. Узнав его, начали называть этого князя сдвоенным именем Ве-щий-Хельгы, в котором первый компонент является переводом (каль­кой) на местный язык второго». Со временем, заключает ученый, скан­динавское имя стало восприниматься как русское имя Олег, а к моменту составления ПВЛ «вещий» ощущалось уже как эпитет, присовокуплен­ный к имени князя за его удачные политические и военные действия»148. Нельзя не заметить, что, благодаря норманистам, довольно-таки стран­ными предстают перед нЪми летописцы: то они переводят «на местный язык» неверно всем очевидное, как, например, «sine hus», то, наоборот, улавливает вместе с любопытным народом такие детали, что под силу лишь специалисту-языковеду.

Недавно Л.Грот, ведя речь о мнимых и реальных шведах в истории Руси (обращает на себя внимание сама постановка проблемы!), заметила, что «при наложении шведского

и русского материала друг на друга обра­зуется явное несоответствие». Одно из таких несоответствий она увидела в том, что в скандинавской письменности слово «helge» в качестве имени собственного как в женской, так и в мужской формах «впервые встреча­ется в поэтическом своде исландских саг «Eddan», написанном в первой половине XIII века». Отсюда исследовательница пришла к выводу, что шведское имя «Helge», означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. «никакой связи между собой не имеют». Вымощен, с большой долей иро­нии говорит Грот, «несуществующий мост между именем «Олег» и име­нем «Helge», да еще уверяют, что имя «Helge», которое на 200 лет моложе имени «Олег», послужило прототипом последнего». Но если нет ничего общего между этими именами, подводит она черту, «то вместе с именем пропадает и все основание считать князя Олега Вещего выходцем из Скандинавии», в связи с чем характеризует его «мифическим^шведом».

Вместе с тем, Грот полагает, «что раннее знакомство шведов с древне­русскими именами могло способствовать появлению у них такого имени собственного, как «Helge», несущего в себе смысловую нагрузку святос­ти». В качестве примера она приводит имя «Святополк», заимствованное шведами в форме «Svamepolk» и просуществовавшее в таком виде до XVI века. Грот также напоминает, что «вещий» в славянской семантике -это личность, обладающая чудодейственными свойствами: тот, кто маги­ческими чарами и волхованьем достигает знаний и премудрости: ведун... язычник, безбожник, т. е. нечто антагонистически противоположное понятию «святого» в христианской традиции»149. Действительно, ПВЛ наи­менование князя «Вещим» объясняет именно тем, что так «бяху бо людие погани и невеглоси»150, о том же говорят норманисты. Так, С.М.Соловьев отмечал, что когда Олег вернулся из победоносного похода на Византию, то «народ удивился такому успеху и прозвал князя «вещим», т. е. кудесни­ком, волхвом». Он также подчеркнул, что в народной памяти князь пред­ставлялся «не столько храбрым воителем, сколько вещим князем, муд­рым или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же... и прозывается от своего народа вещим (курсив автора.
– В.Ф.)». Сегодня И.Н.Данилевский считает, что с точки зрения летописца «только языч­ники, не приобщенные к христианской культуре (буквальное значение «погани и невеигласи») могли назвать человека Вещим...». Согласно с Данилевским думает В.Я.Петрухин, утверждая, что христианин-летопи­сец «изобличал языческое волхование как бесовское действо» и «в ком­ментарии к деяниям Олега обличает язычников, почитавших его «Ве­щим»151. Но если так, то откуда тогда язычники (да еще не скандинавы) могли знать значение скандинавского «Helge» как «святой» в христиан­ском, т. е. совершенно чуждом для них понимании?

Рассуждения Грот, показывающие несостоятельность мнения о якобы скандинавском имени Олег, имеют полное отношение к имени Ольга (как она констатирует, «если Олег и Ольга суть производные одного шведского имени, то и семантическое содержание у них должно быть одно»152). Отечественные норманисты считают иначе. Так, И.Э.Клейн-берг утверждает, что «двуязычная» Ольга, крестившись, «позаботилась при выборе имени и о том, чтобы аллитерация сохранилась и при пере­воде имен на древнерусский язык. Ведь Елена по-гречески обозначает «светлая», а древнескандинавская основа ставших русскими имен Олег и Ольга - helg - имела значение «посвященный» или «святой» в христи­анском понимании»153 О несоответствии подобных объяснений истори­ческому материалу в науке указывалось давно. С.А.Гедеонов и А.Г. Кузь­мин обращают внимание на тот факт, что исландские саги называют ве­ликую княгиню Ольгу не «Helga», как того бы следовало ожидать согласно логике норманистов, а «Allogia» (Аллогия), что говорит об от­сутствии тождества между этими именами154, следовательно, об отсутст­вии связи как имени, так и самой Ольги со Скандинавией155. Остается добавить, что имя Ольга (Olga, Woliiha) существовало у чехов156, среди которых норманнов никогда не было.

Выше были приведены слова Г. Эверса, охарактеризовавшего отсут­ствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание». А.Л. Шлецер в противовес подобным доводам выставлял свой, суть ко­торого сводилась к тому, что «скандинавы не имели еще летописей». Н.М.Карамзин, признавая, что в скандинавских памятниках «нет ни слова о Рюрике и братьях его, призванных властвовать над славянами», также говорил, что у скандинавов не было «подробных, верных историй» вроде ПВЛ. По его словам, «Саксон Грамматик выдумывал, Торфей уга­дывал...». М.П.Погодин полагал, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. По­следствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть...». В.Томсен делал упор на то, что основание норманнами русского государства «прошло на Севере сравнительно неза­меченным», тем более, что центр саг, Исландия, «был слишком удален от самой сцены события...»157. С.А.Гедеонов, справедливо говоря, что ни­какими случайностями не может быть объяснимо молчание скандинавов «о Рюрике и об основании Русского государства», указывал при этом на тот факт, что норвежский скальд Тиодольф был современником Рюрика и его братьев, но в сохранившихся у Снорри Стурлусона остатках его песен нет о них и речиГхотя вместе с тем «говорится о восточных венедах, то есть о руси». Ценно вместе с тем заключение Д. Щеглова, что сканди­навы «основали в продолжение трех десятков лет государство, превосхо­дившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдаш­ние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат»158.

И более чем странно на этом фоне полнейшего безмолвия скандинав­ских источников о Рюрике, совершившем грандиозное по своим масшта­бам и значимости предприятие, которое, будь он их соплеменником, непременно записали бы себе в актив норманны (многочисленные саги очень подробно повествуют о несравнимо менее значимых действиях скандинавов в Западной Европе, синхронных по времени событиям, в которых были задействованы летописные варяги), на фоне отсутствия имен Рюрика, Синеуса и Трувора в шведских именословах слышать сло­ва, что в варяжской легенде видны следы древнеюведской фразы якобы существовавшего соглашения со шведами «Рюрик с родом своим и дружиной многой»159. А.Н.Сахаров, обращая внимание на известие ПВЛ, что Олег, сев в Киеве в 882 г., «устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варя­гом»160, т. е. до 1054 г., говорит о заключении киевским князем с варяга­ми договора о мире на русских северо-западных границах. При этом верно заметив, что «в Скандинавии в то время не было таких государст­венных образований, тем более способных существовать более сотни лет»161. Но если все же вообразить, что соглашение со скандинавами и было заключено, то не один, даже самый уважаемый в скандинавском мире вождей не мог дать гарантии даже на самое короткое время (а тем более на срок свыше 170 лет), что он не будет сметен своими жадными до добычи конкурентами, а те, в свою очередь другими и т.д., что непременно превратило бы Восточную Европу в арену жесточайших и постоянных схваток скандинавов за ее огромные богатства, а также за пути, ведущие в сказочный Константинополь, куда были устремлены вожделенные взоры всех искателей удачи средневековья. А эти события уж точно бы отразились и в скандинавских сагах и в русских летописях.

И последнее. Н.Н.Гриневу, так утвердительно ведущему речь о швед­ских истоках одного из самых сложных памятников, коим является ва­ряжская легенда, следовало бы, конечно, объяснить, каким образом рус­ские летописцы XI в., как он считает, первый в 60-70-х гг., составляя рас­сказ о призвании, а второй в 90-х гг., редактируя его при включении в Начальный свод (здесь он по своему усмотрению комбинирует схемы складывания ПВЛ, предложенные Д.С.Лихачевым и М.Х.Алешков-ским), смогли прочитать текст, написанный «старшими рунами», давно к этому времени забытыми в Швеции, что признает сам исследователь162. К тому же старшерунический алфавит (он использовался в Скандинавии до конца VIII в. и был вытеснен новым руническим алфавитом -«младшими рунами»163) никак не мог быть применен в тех целях, что приписывает ему ученый, о чем говорят специалисты в области скан­динавской письменности и литературы.

Как подчеркивает М.И.Стеблин-Каменский, рунический алфавит «ис­пользовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, не потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, конкретизирует ученый свою мысль, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи за­ключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счас­тье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т. п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подыто­живает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства», к числу которых, несомненно, принадлежал договор, «открытый» Гриневым. Сегодня норманист Е.А.Мельникова прямо говорит, что древнескан­динавского текста Сказания о призвании варягов «существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX-X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не приме­нялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надпи­си), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах - основ­ные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI-XII вв., поясняет исследовательница, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов»164. Наконец, прямая зависимость выводов Гринева от норманской теории видна и по тому факту, что свой «договор» он увязывает только со шведами, хотя старше-рунический алфавит был известен всем германским народам165.

Поводом же к началу разговора, что Синеус и Трувор представляют собой не имена и не людей, а якобы являются шведскими словами «sine hus (sine use)» («с родом своим», «свой дом» или «его дом») и «thru varing (tru war)» («верная дружина», «верное войско»), могла послужить редак­ция варяжской легенды, что содержится в НПЛ младшего извода. В ней, наряду с выражением Начальной летописи «с родом своим», с которым прибыли Рюрик и его братья на Русь, появилось другое: «дружину мно­гу», заменившее собой фразу ПВЛ «и пояша по собе всю русь» («и изъ-брашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь»). Вот что говорит новгородская летопись: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Бе-леозере, Синеус; а третей в Изборьске, имя ему Трувор». Эту «дружину многу» растиражировали, добавив еще кое-что от себя, позднейшие летописи и прежде всего те, что связаны с новгородской традицией. Так, в Софийской первой летописи (список конца XV или начала XVI в.) читается, «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу (здесь и далее курсив мой.
– В.Ф.); и пришед, старийшии Рюрик седе в Новегороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Тру­вор в Изборьсце; и начата воееати всюду». Присутствует выражение «дружину многу» на страницах Тверского сборника, составленного в 1534 г. (список начала XVII в.), Новгородской четвертой (список XVI в.) и Новгородской пятой (список начала XVI в., представляет собой особую редакцию Новгородской четвертой), Холмогорской (список второй половины XVII в.) и других летописей166.

Исследователи (А.А.Шахматов, Д.С.Лихачев, М.Х.Алешковский, Т.В.Гимон, А.А.Гиппиус) в целом относят привлечение содержащего рассказ о призвании варягов киевского летописания для составления нов­городского свода к XII веку167. И.М.Троцкий полагал, что киевский ис­точник был использован в Новгороде веком позже. А.Г. Кузьмин, считая, что киевский материал был привлечен в Новгороде в начале XII в., утверждал, что в середине XIII в. начальная часть летописи (до 945 г.) была переработана с привлечением южнорусского свода, самостоятельно восходящего к ранним русским историческим сочинениям, и хроногра­фических материалов, полученных из Византии168. Видимо, в пределах названных столетий в новгородской летописи появилась «дружину многу», причина чего лежала в сознании новгородских книжников того вре­мени, полагавших Русь только на юге, на Среднем Днепре (да и себя уже начинавших ассоциировать с русью). Поэтому, она, по их представлени­ям, никак не могла явиться к ним из-за «моря». Вот почему в НПЛ нет ни слова о варяжской руси (послы «идоша за море к варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да пойдете к нам кня­жить и владеть нами»), и вместо нее братья «пояша со собою дружину многу и предивну». По представлению наших мыслителей уже эпохи складывания единого централизованного государства, где решающим фактором была военная сила, давнее образование его предшественника -Киевской Руси - не могло происходить иначе. В связи с чем варяжские князья под их пером не только «пояша с собою дружину многу», но и, придя к восточным славянам, «начаша въевати всюду»169.