Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Но особенно заставляли признать якобы несомненную связь летопис­ного рассказа о призвании князей со скандинавами труды археологов, возведенных А.В.Арциховским на высоту высших судей в вопросе, кем все же была варяжская русь. Но они не ограничиваются собственным ма­териалом. В 80-х гг. Д.А.Мачинский, А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев, Е.Н. Носов берут в свои руки инициативу в толковании ва­ряжской легенды, превратив ее в иллюстрацию к своим построениям и создав тому соответствующий фон. Тиражируя как доказанный факт "тож­дество Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, они характеризо­вали призвание датчанина «хорошо рассчитанной политической акцией», позволившей славянской знати Ладоги найти «выход из политического межплеменного и международного кризиса», охватившего, по их пред­ставлениям, практически всю Балтику, и прочно закрыть дорогу к Ладоге шведам. Столь же широко и столь же декларативно преподносили они пребывание Рорика на Руси, утверждая, что его деятельность соответст­вовала прежде всего интересам славянской, племенной знати, «стремив­шейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путя­ми, равным образом как и стабильность экономических отношений на Балтике»138. Тогда же названные исследователи начали высказывать мне­ния, лежащие в плоскости летописеведения. Так, Мачинский в 1986 г. сказал, что варяжская легенда была записана не позже 1052 г., когда Новгород, по его мысли,

превратился «во владение Киева», и связал ее с новгородским сводом 1050 г. В том же году Кирпичников, Дубов, Ле­бедев заговорили о «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»...»139 (данную мысль разовьет затем Н.Н.Гринев).

В 1986 и 1990 гг. Е.Н.Носов предложил свое видение этого памятни­ка. Он уверен, что его исторической сутью «явились действительные события вдоль балтийско-волжского пути», и не исключает реальность «самого факта призвания» вступившими во временный союз мери и сла­вянскими группировками «на договорных условиях одной из групп скан­динавов для обеспечения... нормального функционирования северной части» этого пути (отрицая при этом весьма распространенную в науке идею о существовании «славяно-финской» федерации или конфедера­ции). В вопросе истории формирования варяжской легенды исследова­тель полностью придерживается взгляда А.А.Шахматова (говорит о ее сложении в начале XI в. в Новгороде с целью объяснения происхождения Русского государства ичшяжеской власти). Принимая как подлинный текст легенды, якобы читаемый в Начальном своде 1095 г. (т. е. в НПЛ), он вместе с тем утверждает, что Рюрик по своему приходу на Русь сел в Ладоге, но вскоре перешел на уже существовавшее Городище в истоке Волхова (т. н. Рюриково городище, в 2 км к югу от Новгорода), построив там княжеский замок. Именно этот центр Приильменья, а не Ладога, считает Носов, взял на себя роль «в административной организации зе­мель Северной Руси...». По его мнению, Городище выступает в поздней­шей письменной традиции под названием Словенск, и было известно восточным географам, сообщавшим применительно ко второй половине IX в. данные о трех группах русов, под именем ас-Славийя140.

В 1988 г. А.Н. Кирпичников утверждал (добавив к тому в 1990 и 1995 гг. незначительные детали), что события, которые излагаются в варяжской легенде, реально происходили в Ладоге - «федеративной» столице Верхней Руси, и поддержал мысль А.Г.Кузьмина о первичности ее ладожской версии. Полагая, что легенда и «Житие святого Ансгария» о нападении датчан в 852 г. на некий город, расположенный в славянской земле, «определенным образом дополняют друг друга», Кирпичников та­ковым видит Ладогу. При этом абсолютизируя тот факт, что ладожские слои, датируемые 842-855 гг., сохранили следы тотального пожара (если следовать такой логике, то на роль города, захваченного датчанами, может претендовать любое славянское поселение той поры на огромном пространстве от Дании до Волхова, исключительно деревянные и пос­тоянно сгоравшие до тла). И датчане, по его предположение, разграбив в 852 г. Ладогу, обложили данью славяно-финскую конфедерацию, что привело к призванию советом племен в 862 г., возможно, Рорика Фри­сландского «к власти по ряду», т. е. на определенных условиях и договор­ных началах. В дальнейшем Рюрик «приобрел или узурпировал власть» над всей территорией Северо-Западной Руси, выступая в интересах новой родины как славянский, а не как скандинавский князь, а Ладога стала столицей новообразованного государственного объединения, которая за­тем была перенесена в Новгород, а после в Киев141.

Во второй половине 1990-х гг. Кирпичников уже специально обратил­ся к анализу Сказания о призвании варягов. Справедливо подчеркивая сложный состав памятника, ученый говорит, что он был записан впервые при Ярославе Мудром «для подтверждения единства и законности кня­жеского дома и родства со скандинавскими правителями» (не объясняя, что это могло дать русскому правящему дому в тот момент, когда, как уже отмечалось, в Европе не было кого-либо ненавистнее норманнов142), побудительной причиной чему было предложение о женитьбе, сделанное шведской принцессе Ингигерде. А около 1113 г. Нестор внес его в лето­пись. Позднее, добавляет Кирпичников, текст варяжской легенды претер­пел изменения, характер которых оставил без пояснения. По его словам, она зафиксировала «реальное событие»: появление на Северо-Западе Вос­точной Европы скандинавских пришельцев, приглашенных для отраже­ния «нового натиска скандинавов». Признавая историчность Рюрика (видя в нем Рорика Фрисландского), он не сомневается, что этот выбор «в военном отношении, похоже, себя оправдал. Вплоть до конца X в. скандинавы не нападали на области Ладоги и Новгорода, предпочитая войне торгово-транспортные и межгосударственные связи». Столицей но­воорганизованного княжества (государства) стала Ладога. И толчок к его образованию дали скандинавы, которым «без особых трудностей и в ко­роткий срок, иными словами, на подготовленной почве, удалось органи­зовать новую систему властвования и наладить механизм ее работы».

Твердо теперь полагая, что во времена Рюрика Новгорода не было, Кирпичников считает, что его название было внесено в текст варяжской легенды под влиянием новгородского приоритета и амбиций местного боярства, «чтобы не отдавать старейшинство в династических и полити­ческих делах «пригороду» Ладоге». Далее он повествует, что Рюрик, по­кинув Ладогу, основал в середине IX в. не Новгород, а Рюриково горо­дище (скандинавский Холмгард), и видит в нем «Предновгород». После смерти братьев (которых, как до этого убеждал исследователь, в действи­тельности не существовало) Рюрик совершил переворот: наемник стал самовластным вождем, а племенные старейшины утратили свою власть. В результате чего «было закреплено образование многонационального государства». Весь этот рассказ венчает вывод Кирпичникова об исполь­зовании летописцем начала XII в. при работе над легендой договора, заключенного Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, и якобы написанного по-старошведски143. При этом его нисколько не смущает парадоксальная ситуация, заложником которой он стал: ладожане (славяне и финны) заключают договор с датчанином Рориком почему-то на старошведском языке (к тому же оставив без объяснений знание этого языка как приглашавшими Рорика, так и им самим, а также летописцем начала XII в., в данном случае логичнее речь вести о датском языке). Полную несостоятельность разговоров о сканди­навской основе легенды показали, о чем уже шла речь, норманисты Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин. Автор настоящих строк, говоря в 2003 г. о древностях Старой Ладоги, с которыми уже более трех десяти­летий работает Кирпичников, отмечал, что их интерпретация выходит «за рамки возможностей археологии...»144. Пример со Сказанием о призвании варягов свидетельствует, что предубежденный в норманстве варягов ар­хеолог Кирпичников свою манеру в толковании источников пытается пе­ренести и в область летописеведения.

Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин в работах конца 1980-х - конца 1990-х гг. проводили мысль, в своей основе близкую заключениям Гри­нева и Кирпичникова и разнящуюся от них лишь формой. Ядром варяж­ской легенды, исходный'вариант которой, как они считают, имел, оче­видно, новгородское происхождение, также является «ряд» между вер­хушкой северной конфедерации племен и одним из норманских предво­дителей, но он был заключен не на скандинавском, а на древнерусском языке145. Вместе с тем, Петрухин в 90-х гг. не только напомнил, но и при­дал новый импульс идее Г.М. Бараца о ветхозаветных истоках Сказания о призвании варягов. И в качестве источника ПВЛ он называет не только еврейский хронограф «Книга Иосиппон»: источником как рассказа о Кие и его братьях, так и одного из сюжетов легенды является Книга Юбилеев Библии, повествующая о трех сыновьях Ноя, основавших три города, о вражде потомков Ноя (ее следы Петрухин обнаруживает в других частях летописи - космографическом введении, Речи философа, повествовании о трех Ярославичах). В целом же, у него нет сомнений, что библейская традиция была для летописца образцом «понимания и адекватного опи­сания собственной истории». При этом он говорит, что «возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно......Если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». Заканчивал свою мысль Петрухин выводом, что «разительные (эрзянские и корейские фольклорные.
– В.Ф.) параллели легенде о призвании ва­рягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) пред­положения об искусственности легенды»146.

В ряде работ конца прошлого - начала нынешнего столетия М.Б.Свердлов подчеркивал, «что имело место не «призвание» Рюрика... а его избрание, и «реально заключенный ряд» с ним «мог регламентиро­вать условия его княжения...». В 1998 г. И.Н.Данилевский утверждал, что в варяжской легенде летописец стремился не столько точно описать кон­кретные события, как передать «с м ы с л (разрядка автора.
– В.Ф.) леген­дарного призвания Рюрика с братьями». Реальные обстоятельства об­разования государства у восточных славян, по его мнению, интересовали русского книжника гораздо меньше. А само призвание для него было связано «с первыми шагами к обретению правды (курсив автора.
– В.Ф.) - истинной веры, слова Божия». Окончательный вердикт ученого гласит: к зарождению государства рассказ о призвании князей «не имеет отношения. Он -лишь первое упоминание о властных институтах, дей­ствовавших (и видимо, достаточно давно) на территории Северо-Запад­ной Руси». Не прошел, конечно, Данилевский и мимо идеи, что в основе легенды лежит библейский мотив. Только в отличие от Бараца в послед­нем он видит не текст I Книги Царств, а текст третьего стиха 111 псалма: «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его. Силь­но будет на земле семя его; род правых благословится. Обилие и богат­ство в доме его, и правда его пребывает вовек (курсив автора.
– В.Ф.). Во тьме восходит свет правым». На данную выдержку из Библии, заключает Данилевский, опирался как Видукинд Корвейский, рассказывающий о приглашении саксов бриттами, так и автор Начальной летописи, что объясняет близость их текстов147.

В 1991-1992 гг. варяжскую легенду рассмотрел в двух плоскостях ис­торик И.Я.Фроянов: идейно-политического звучания конца XI -начала XII в. и исторического содержания, относящегося ко второй половине ГХ в. Не принимая мнения об антивизантийской направленности памят­ника и полагая, что мотив братьев, представленный в нем, нельзя огра­ничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», ученый дал собственное толкование идейного содержания легенды, при этом чрезмерно перегрузив его. Подчеркивая новгородское происхождение легенды, он отмечает, что в Новгороде и Киеве ее по-раз­ному воспринимали. Так, для последнего, в свете княжеских усобиц, «идея братства и единения князей была актуальной». Но для Новгорода, стремившегося к независимости от Киева, главными были две пробле­мы, реализованные в ней посредством информации о том, где сели ва­ряжские князья по приходу на Русь, и какие города роздал Рюриком «му­жем своим» после смерти братьев. А.именно, его стремление к господ­ствующему положению, во-первых, в своей волости, ибо Ладога и Псков тяготели «к отделению от Новгорода и образованию собственных волос­тей», и, во-вторых, на территории Верхней Волги, что было продиктова­но «торгово-экономическими и геополитическими соображениями». От­сюда, считает Фроянов, названия городов Белоозера, Ростова, Полоцка, отсутствовавших в первоначальном варианте варяжской легенды, были внесены тогда, «когда предание стало записываться и переписываться» во второй половине XI - начале XII в., в момент «интенсивного фор­мирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процес­се которого возникали межволостные территориальные конфликты»148.

Принимая в целом схему складывания легенды Б.А.Рыбакова и его мысль об идеологическом противостоянии в XI в. Новгорода и Киева в вопросе происхождения русского государства, ученый подчеркивает, что ее политическое содержание «не оставалось однозначным, а усложнялось по ходу времени». Так, в «Остромировой летописи» она обосновывала борьбу Новгорода за независимость от Киева. После редакторской работе над ПВЛ некоего новгородца по поручению Мстислава, сына Владимира Мономаха, Сказание о призвании варягов приобрело «полифоническое звучание», одновременно отвечая запросам и Новгорода, и Киева. Для первого оно превратилось в своеобразный манифест о его политической вольности, проводило идею первородности княжеской власти в Новгоро­де. Летописную фразу «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша* словени» Фроянов предлагает рассмат­ривать через призму мироврззрения древних людей, превращавших своих правителей в родоначальников племен. Таковыми для новгородцев стали варяжские князья'«положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей». Вместе с тем «новгородские патриоты» выдумали трех братьев-родоначальников, уравняв тем самым Новгород с Киевом, где также почитали трех братьев. Огвергает историк предлагаемое Лихаче­вым понимание выражения русско-византийских договоров «мы от рода рускаго», полагая, что речь здесь идет о представительстве, а не о принад­лежности: «мы от народа русского».

По-своему интерпретировали Сказание киевские летописцы, проводя, в чем исследователь соглашается с Рыбаковым, идею «всенародного из­брания, приглашения князя со стороны», но связывая ее с возобладавшим к тому времени в Киеве правом вечевого призвания князей (освятив его, таким образом, стариной). И Фроянов убежден, что эта «идеологическая акция» была проведена в соответствии с потребностями киевской общи­ны. Историческое содержание памятника он свел, как это утверждала часть советских ученых, например, В.В.Мавродин, к призванию не трех мифических братьев, а к приглашению новгородскими словенами нор­манского конунга с дружиной для помощи в борьбе за лидерство в род­ственном словенском союзе племен, позднее превращенному в призвание варягов на княжение. Рисуя картину захвата конунгом власти в Новгоро­де, Фроянов обращается к материалам Никоновской летописи,.признавая Вадима Храброго за словенского князя, убитого Рюриком и присвоивше­го княжеский титул. Подводя черту, он отмстил, что «полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо ли­тературное его происхождение нет достаточных оснований»149.