Варяго-Русский вопрос в историографии
Шрифт:
Действительно, только в нескольких случаях Миллер, рассуждая о начальной истории Руси, привлек свидетельства русских памятников - немецкий перевод Кенигсбергской летописи, содержащей ПВЛ, опубликованной им в 1730-х гг. в «Sammlung russischer Geschichte»: об основании Киева Кием, о расселении восточных славян, «о походе Осколдовом против Царяграда» (при этом ошибочно говоря, вслед за Байером, а эту ошибку тут же опровергнет Ломоносов, «о погрешности истории наших, по которым Осколд и Дыр за разных двух князей почитаются... И в самом деле был только один Осколд, по чину своему прозванный Диар, которое слово на старинном готфском языке значит судью или начальника... а сочинители наших летописей не зная о достоинстве диара, и не разумея сего чужестраннаго слова, сим именем назвали князя, которой по их мнению владел вместе с Осколдом»), о выплате новгородцами дани варягам и последующем их изгнании, о прибытии Рюрика в 862 г. и что «Нестор называет Гостомысла старейшиною» (но в ПВЛ имя Гостомысла отсутствует), да еще ту информацию, что «житье святыя великия
Ломоносов, указав, что Миллер «весьма немного читал российских летописей» и оперирует практически только иностранными источниками, в ходе дискуссии осенью 1749 г. конкретизировал свой вывод, вновь повторив его весной следующего: диссертация Миллера «состоит из нелепых сказок о богатырях и колдунах, наподобие наших народных рассказов вроде сказки о Бове-королевиче...». Вот почему он и посоветовал «от стран. 23 до 44 все должно было автору почти без остатку выкинуть». Что затем и было исполнено Миллером, и это при объеме его сочинения издания 1749 г. в 54 страницы. А Миллера и как источниковеда, и как знатока ранней русской истории характеризует его реакция на упоминание Ломоносовым Бовы-королевича, известного героя русской волшебной богатырской повести: «Не помню, чтобы я когда-нибудь слышал рассказ о королевиче Бове; на основании имени подозреваю, что он, пожалуй, согласуется с северными рассказами о Бове, брате Бальтера... если бы это было так, то он еще больше иллюстрировал бы связь между обоими народами». И как это не поразительно, но историограф до конца дней своих так и принимал эту сказку за исторический источник: в 1761 г. в «Кратком известии о начале Новагорода...» Миллер, говоря, что все саги повествуют о войнах древних скандинавов против «Голмгарда» или Новгорода, подчеркнул: «и достопамятно, что есть и российския скаски, например: о Бове Королевиче, которыя много с оными (т. е. с сагами.
– В.Ф.) сходствуют»[159].
Надлежит добавить, что правоту Ломоносова, отдававшего, по сравнению с Миллером, приоритет летописям перед сагами и «Деяниями данов» Саксона Грамматика в деле разработки русской истории, подтвердили именитые норманисты. Так, Шлецер, особо выделяя ПВЛ из числа средневековых памятников, отмечал, что она превосходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, называл последние «безумными сказками», «легковесными и глупыми выдумками», «бреднями исландских старух», которые необходимо выбросить «из всей руской древнейшей истории», и искренне сожалел о том, что Байер «слишком много верил» им. «И заслуживали ли сии глупости того, - с упреком говорил он, - чтобы Байер, Миллер, Щерб... внесли их в русскую историю и рассказывали об них с такой важностию, как будто об истинных происшествиях. Все это есть не иное, что как глупые выдумки». В связи с чем предупреждал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит»[160] (подобный гиперкритицизм по отношению к сагам также, конечно, недопустим, как и их абсолютизация, ведущая норманистов к рождению фантазий).
И Карамзин противопоставил саги - «сказки, весьма недостоверные» - летописям, достойным «уважения», с нескрываемой улыбкой сказал при этом о системе «доказательств» Миллера, что он «в своей академической речи с важностию повторил сказки» Саксона Грамматика «о России, заметив, что Саксон пишет о русской царевне Ринде, с которою Один прижил сына Боуса, и что у нас есть также сказка о Бове королевиче, сыне Додона: «имена Боус и Бова, Один и Додон, сходны: следственно не должно отвергать сказаний Грамматика!»[161]. Да и сегодня вряд ли кто, даже из числа самых ярых «миллероведов», хотя бы тот же Каменский, будет убеждать, что исландские саги и «Деяния данов» Саксона Грамматика - это наиглавнейшие источники по истории Руси, и что Ломоносов ошибался, считая таковыми летописи.
Заблуждение Каменского о якобы низком уровне знания Ломоносовым к 1749 г., т. е. ко времени дискуссии, источников, проистекает из другой ошибки норманистов, которую, не проверив на состоятельность, хотя это одна из ключевых задач исследователя при подведении итогов работ предшественников, повторила недавно Н.Ю.Алексеева, уверяя, что «стимулом к самостоятельным историческим занятиям послужило высказанное весной 1753 пожелание» императрицы Елизаветы Петровны видеть российскую историю, написанную «штилем» Ломоносова[162].
Как установила в 1962-1980 гг. Г.Н. Моисеева, обратившись к сочинениям Ломоносова (историческим и поэтическим) и архивам России и Украины, в которых открыла 44 рукописи с его пометами (а их более 3000 на полях и в тексте), что им было изучено очень большое число источников и в первую очередь отечественных. Это ПВЛ, Киево-Печерский Патерик, Хронограф редакции 1512 г., Софийская первая, Никоновская, Воскресенская, Новгородская третья и четвертая, Псковская летописи, Казанская история (Казанский летописец), Степенная книга, Новый летописец, Двинской летописец, Сказание о князьях владимирских, Иное сказание, «История о великом князе Московском» А.М. Курбского, послания Ивана Грозного и Курбского, «Сказание» Авраамия Палицына, исторические повести о битве на Калке, о приходе Батыя на Рязань, о Куликовской битве, многочисленные повести о стрелецком восстании, Родословные и Разрядные книги, жития Ольги, Бориса, Глеба, Александра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Федора Ростиславича Смоленского и Ярославского и др. (в ряде случаев их разные редакции и списки), а также церковно-учительная и церковно-бого- служебная литература.
Говоря о его приобщении к чтению исторических и литературных памятников еще на Севере, Моисева на конкретном материале показывает их целенаправленное изучение Ломоносовым еще в годы обучения в Москве в Славяно-греко-латинской академии (1731-1735), и, как ею было подчеркнуто, что, возможно, он тогда уже работал с Московским академическим списком Суздальской летописи, близкой по своему характеру Кенигсбергской (Радзивиловской), с которой ознакомился по своему возвращению из Германии. Насколько хорошо изучил Ломоносов в те годы рукописные фонды Москвы, говорит его замечание на требование Миллера, переезжавшего в 1765 г. в первопрестольную, о выдаче ему рукописей из Библиотеки Академии наук для продолжения занятий русской историей, что тот на новом месте жительства «найдет оных довольно к своему употреблению, как в Синодальной библиотеке, так и на Печатном дворе и в Посольской архиве». Будучи осенью 1734 г. в Киеве, Ломоносов активно занимался изучением русских и античных древностей. Так, в рукописи Киево-Печерского Патерика им отмечен текст, относящийся к первому русскому митрополиту Илариону. А первоначальная часть «Каталога митрополитов киевских с летописцем вкратце», включенного в сборник начала XVIII в., «весь, - констатирует исследовательница, - пестрит пометами Ломоносова», отметившего все события, связанные с пребыванием на киевской митрополии Илариона. Тогда же его внимание привлекли печатные книги: книга Арриана «История походов Александра Великого» (на латинском и греческом языках в две колонки; пометы к ней сделаны Ломоносовым на тех же языках) и книга римского историка Юстина, написавшего сокращенное изложение всемирной истории Трога Помпея (приписки и пометы буквально на каждой странице).
Но названными памятниками не исчерпывается тот их круг, который Ломоносов изучил до отъезда на обучение в Марбургский университет в сентябре 1736 года. В «Оде на взятие Хотина» и «Письме о правилах российского стихотворства», присланных из Германии в 1739 г., обнаруживается, говорит Моисеева, его знакомство «в виде выписок», сделанных в России, с Казанской историей (Казанским летописцем), «Летописцем начала царства царя и великого князя Иван Васильевича», Степенной книгой, Никоновской летописью, с рядом сочинений о Петре I, «Хроникой польской, жмудской и всей Руси» М.Стрыйковского. Причем произведение последнего Ломоносов мог прочитать только во время учебы в Славяно-греко-латинской академии, в библиотеке которой имелась эта хроника на польском языке. Упоминает Ломоносов Стрыйковского и в полемике с Миллером и, по словам Моисеевой, в этом случае были использованы выписки, сделанные им тогда, когда он учился в Москве, ибо в Библиотеке Академии до 1758 г. не было ни кенигсбергского издания Стрыйковского 1582 г., ни рукописи списка русского перевода 1688 года. В 1741 г. выходит из печати ода Ломоносова, посвященная Ивану Антоновичу, где содержатся факты, почерпнутые из ПВЛ.
Исследовательница отмечает, что «хронологически ранний пример прямой ссылки на рукописные произведения древней Руси находим в выступлении Ломоносова в 1747 г.» в связи с конфликтом Миллера и Крекшина, а именно, на Проложное житие княгини Ольги, Степенную книгу, Синопсис, Никоновскую летопись (Патриарший список), Новгородскую третью летопись, Сказание о князьях владимирских, «подлинные российские родословные книги». Полемика с Миллером выявила еще большую степень его осведомленности в источниках, из которых прежде всего следует назвать Кенигсбергскую (Радзивиловскую) летопись (как именовал ее ученый, «летопись Нестора»), Моисеева, обратив внимание на замечание Ломоносова времени дискуссии по поводу Никоновской летописи, что в ней помещена «искаженная летопись Нестора», приходит к выводу: он очень глубоко изучил Никоновскую летопись, отметив позднейший характер переработок ее ранних известий (а этот вывод подтвердят последующие поколения историков). Следовательно, резюмирует Моисеева, задолго до 1749 г. «Ломоносов владел уже большим кругом источников, он изучил важнейшие летописи и умел критически воспринимать их известия. Он обладал запасом знаний не только в области исторических фактов. Ломоносов продумал характер русских летописей, хронографов, степенных. Он свободно оперировал текстом, ясно представляя важность его всестороннего изучения».
Изучение летописей, подчеркивает Моисеева, «дало Ломоносову неоценимый материал при анализе научной ценности диссертации Миллера». Говоря о его отзыве на нее от 16 сентября 1749 г., исследовательница замечает, что отзыв написан «менее чем в две недели. Если бы этому не предшествовала большая работа над русскими летописями, если бы Ломоносов не был знаком с трудами иностранных авторов о России, если бы, наконец, он не разрабатывал свою самостоятельную концепцию истории России, его «Замечания» ограничились бы общим заключением о характере работы или анализом политической позиции автора», и что «без предварительного изучения вопроса он не мог бы высказать свое самостоятельное мнение по важнейшим вопросам истории России». И эти «Замечания», «выходя за пределы обычного отзыва на диссертацию, содержали в себе вчерне наметки будущей «Российской истории». В 1750 г. последовали еще два его отзыва, в которых «еще полнее раскрылись глубокие знания Ломоносова в области древнерусских литературных и исторических памятников, его умение проникать в самую суть изучаемого вопроса, раскрыть взаимосвязь разноречивых фактов». Ломоносов, подводит черту Моисеева, подвергнув всестороннему рассмотрению диссертации Миллера, не просто отверг его научный результат, как ее автор писал позднее, «а показал ее несостоятельность путем сопоставления с данными русских источников и, в первую очередь, - с летописью Нестора»[163].