Вас зовут «Четверть третьего»?
Шрифт:
– Он какой-то странный… Честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..
И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.
Лагерная жизнь потекла прежним порядком.
Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.
Геологическая карта покрывалась новыми значками.
Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов
В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.
Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…
Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.
А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…
Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.
К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.
А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться – спрыгнул на землю.
– Начальник есть? Кто начальник?
Я подошел.
– Что надо?
– Ваш? – спросил он, подавая термос.
Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.
– Где нашли? – спросил я.
– Там! – кивнул чабан на восток.
– Где – там?
– В речке Киик-Су…
Нас окружили ребята.
Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:
– Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..
Все колыхнулись ближе:
– Как Анатолия?
– Анатолия!.. – повторила Ира. – Это термос Анатолия!
– Как же… Если он ушел на запад!..
– Александр Гурьевич! – задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..
И она беспомощно, по-детски заплакала.
Все стояли пораженные.
– На берегу нашли, – сказал чабан. – Песком заносило…
Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:
– Открыли, а там – бумаги.
– Бумаги? – переспросил я. – Внутри?..
– Бумаги, – подтвердил чабан. – Подумал: надо отвезти геологам.
Стало ясно: случилось страшное. Термос дрожал в руках Ирины.
Я взял его и спросил всех:
– Как случилось, что Анатолий пошел вниз по реке, а термос оказался в верховьях озера?
Все молчали. Наконец,
– Обманул… Пошел на восток…
– Об этом расскажут бумаги, – заключил Виктор Чироков.
И верно: бумаги рассказали все.
Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.
Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно – вот она, рукопись с некоторыми пропусками.
«Знаю, – писал Анатолий, – я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, – уже не могу владеть собой.
В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком – не знаю, почему – пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной. Я увидел и три зубца, и красное зарево; оно колыхалось и, казалось, багровый дым встает за черными зубцами. Старый Артабан был прав, но загадку красного света отгадать нетрудно.
За гребнем поднимаются красные скалы, и, когда лучи издают на них, они кажутся залитыми кровью… Из расселин, где сгустились сумерки, наплывает туман, волнуется перед скалами, будто красный дым. Конечно, это увидишь не всегда, только в дни, когда солнце ударяет прямо в скалы; если оно передвинется по горизонту – эффекта не будет. А зрелище поразительное, жуткое: на фене зарева – черный гребень дракона…
Я вернулся к ребятам, ничего не сказал. Почему затаился?
Наверное, из самолюбия: не переживу неудачи, если все окажется пустым и мы не найдем цветка. Лучше сам обследую район, а потом сделаем открытие… Но как? Отлучиться самовольно? Никто не простит, подумают нехорошее…
Помог случай….
…Я пошел на запад, но едва скрылся лагерь, свернул к реке, перешел вброд, пока не прибыла вода, и залег в кустах. Вечером покинул укрытие, пошел на восток, обходя чабанские костры. К утру был уже в местах, откуда увидел трезубец, засек направление по компасу и двинулся дальше.
До зубцов надо преодолеть три гряды; я знал, что преодолею: сделали же это древние тадхаи! Кстати, когда это было? Александр Македонский вступил в Бактрию в триста двадцать девятом году до новой эры. Если прибавить наше время – два с четвертью тысячелетия… Может, пещеры лотоса уже нет?..
…Лишь к концу пятого дня я оказался перед зубцами – и увидел пещеру.
Солнце село, когда ступил под ее своды. Было темно, тихо, как в склепе. Меня пронизала дрожь: вспомнил грозовую ночь, когда изгнанники так же переступили порог, боясь идти дальше. И я от усталости опустился на землю. Слышал возле себя плеск ручья, ощущал сырое дыхание пещеры: там было озеро. Еще хотелось броситься, запустить руки в темную влагу и шарить, шарить в поисках лотоса. Но уже нельзя было поднять отяжелевшее тело.