Васёк Трубачёв и его товарищи. Книга 2 (с иллюстрациями Фитингрофа)
Шрифт:
Лес быстро темнел. Дорога свернула на свежескошенный луг; остро запахло увядающими цветами и травами.
Пасека открылась перед глазами как-то вдруг, когда, сделав крутой поворот, дорога сбежала в овраг и снова вынырнула перед высокими тополями. За тополями вился плетень.
Было уже совсем темно. Отпустив хлопца с телегой, Сергей Николаевич с трудом нашел перелаз, заросший густым вишняком. За вишняком виднелась белая хата, утонувшая в зелени деревьев. Запах меда и гречи носился над спящими ульями.
— Стой! Где же тут калитка у него?
Мохнатая собачонка черным шариком подкатилась к плетню и залилась звонким лаем. В хате хлопнула дверь.
— Эге-гей! Бобик! — послышался густой бас.
— Матвеич! Эгей! — Николай Григорьевич выпрямился и рванулся навстречу другу. — Эгей!
— Принимайте гостей, диду! — крикнул Сергей Николаевич.
На заросшей тропинке показалась грузная фигура Матвеича. В темноте были видны его широкие плечи и взмахивающие на бегу большие руки. Собачонка с лаем крутилась у него под ногами.
— Цыц, ты! Гости до нас!
Матвеич подбежал к перелазу, перегнулся через него всем своим грузным телом и схватил в охапку Николая Григорьевича:
— Стой… стой!.. Где ты тут есть, товарищ мой?.. Товарищ мой…
Николай Григорьевич счастливо смеялся, не выпуская большой теплой руки друга.
Из-за облака показался краешек луны и осветил коротко остриженную голову Матвеича с крупным носом, густыми бровями и опущенными книзу черными усами. Одна щека его была перехлестнута поперек глубоким шрамом, живые, смеющиеся глаза смотрели добродушно и лукаво.
— Ох ты ж вояка… вояка мой! — умиленно глядя на друга, повторял он.
Старики еще раз обнялись.
— Мы тебя зараз, як персональну персону, до самой хаты предоставим!
Хата была новая, с дубовым крыльцом и тяжелой дверью. В кухне стояла русская печь с полатями. На припечке были сложены горкой глиняные миски, котелок, чугун и закопченная дочерна сковородка. У окна — крепкий дубовый стол, перед ним — широкая скамья. Печь была голубовато-белая, разукрашенная по краям никому не ведомыми цветами в виде синих кружочков с синими пестиками и короткими толстыми стеблями. На полатях лежало старое одеяло, в углу — скомканная подушка в ситцевой розовой наволочке; из-под нее выглядывали новые яловые сапоги. Посреди кухни гудел примус, в чугуне варилась картошка.
Белая двустворчатая дверь вела в соседнюю комнату; там было свежо и чисто, а из угла, где стояли в ряд бочонки, покрытые круглыми крышками, сильно пахло медом.
— Ну, вот и моя хата! — Матвеич шагнул через порог и выпрямился. — Живу як той пан. Домок ничего себе. Прошлую весну колхоз отпустил средства на полное оборудование пасеки.
Он распахнул обе половинки двери, чиркнул спичку, зажег керосиновую лампу:
— Ну, гости дорогие, располагайтесь як знаете, як вам по душе, а я на стол соберу. Хозяйки у меня нема, так я сам себе повар. Зараз сала нашкварим, яишницу разобьем!..
Сергей Николаевич с веселым любопытством смотрел на неуклюжего, как медведь, Матвеича,
Матвеич точил об печку нож, грохотал посудой и без умолку говорил, обращаясь то к Николаю Григорьевичу, которого называл «старым», то к Бобику, то просто к различным вещам, находящимся в кухне. Видно, привычка разговаривать с самим собой и с окружающими его предметами давно выработалась у Матвеича.
— Ну що? Долго будешь булькать?
Матвеич ткнул вилкой картошку и бросился в сени. Внес большой розовый кусок сала с искристым бисером соли на тонкой коже, нарезал его толстыми кусками, шлепнул на сковороду и, присев на корточки, налег на примус, приговаривая:
— От так! Живо! Раз-два — и готово!
Орудуя возле печки, он чуть не свалил целую груду мисок, но успел подхватить их и, прижимая к груди, понес на стол.
Николай Григорьевич с доброй улыбкой смотрел на него и, встречаясь глазами с сыном, подмигивал, как бы желая сказать: «Вот он какой, мой Матвеич!»
Шум примуса заглушал голоса, и Матвеич, поворачиваясь от печи всем своим корпусом, кричал, размахивая ножом:
— Обожди, старый! Зараз я этот сумасшедший примус загашу, тогда тихо будет. Може, умыться с дороги хотите, дак умывальник коло крыльца.
Сергей Николаевич подал отцу полотенце. Старик медленно поднялся со скамьи и, нерешительно ступая больными ногами, пошел к двери.
Матвеич поставил на пол горшок с молоком и бросился к нему:
— А ну, ну… А ну, иди! — заглядывая товарищу в лицо и обхватив его правой рукой, возбужденно кричал он. — Смело! Смело!.. От так! Смело, давай! Сме-ло!.. — Потом выпрямился, шумно вздохнул, удрученно развел руками: — Погано дило! — И тут же весело добавил: — Ну да ничего! Я такое средство знаю, що будешь бигать, як той физкультурник.
Во время разговора, заметив Бобика, он поднял его за шиворот, вынес за дверь и кратко пояснил:
— Завсегда присутствует. Кто б ни пришел — и он тут. Хитрый, як муха! Салом интересуется…
Матвеичу не терпелось скорей закончить свою стряпню и за доброй чаркой поговорить по душам со старым другом. Стоя у припечка, он обещающе подмигивал оттуда своими веселыми, живыми глазами:
— Зараз поговорим! Обо всех делах наших… Що и як!..
На Сергея Николаевича он почти не обращал внимания, только один раз, окинув его взглядом, неодобрительно хмыкнул:
— Худый, як глиста! Голодный, чи що?
Сергей Николаевич сбросил рубашку, потер выступающие под темной кожей мускулы:
— А ну, дедуш, поборемся, коль так!
Матвеич потрогал его мускулы:
— Завтра.
За столом было шумно. Старики разошлись, вспоминая боевые годы гражданской войны. Сергей Николаевич не узнавал отца. Николай Григорьевич, слушая Матвеича, встряхивал головой, стучал по столу кулаком. Голос его окреп, глаза блестели.
— Да, был бы нам всем конец тогда! А ведь вот выжили, а, Матвеич? Выжили и землю от погани очистили.