Ваша С.К.
Шрифт:
— Я — трансильванец, — отчеканил граф.
— Трансильванец, — откинулся на спинку кресла князь. — Трансильванец… Австро-венгерская деревня, да? Ах, как же вы мне надоели с вечным переделом мира! Говори уж прямо, захотел свою деревню на русскую сменить?
— Я свой замок ни на что менять не собираюсь. Срок моего паспорта истекает через три дня и… Я уеду, как и обещал Светлане.
Тут граф замолчал и покосился на дверь.
— Не коси глазом! Мне скрывать нечего! А тебе есть что?
— Да, я… — граф на секунду замолчал, точно с духом собирался. — Я люблю вашу дочь. И если мне нужно ждать ее полвека…
—
— Ну так Дмитрий Мережковский…
— Ну не надо про Димочку… — тут же остановил его князь, выставив вперед свою массивную ладонь. — Я его с того света достал, врачи на нем уже крест поставили… Но напугал я его знатно тогда, что аж на Кавказ убежал… Ну, я телеграмму, понятно дело, отправил знакомым, чтобы встретили его, приласкали, заявили, что стихи его читали, чтобы посмертно приятелю своему Надсону не завидовал… В человеке всегда надо веру в себя поддерживать, без веры-то тяжко… Он тогда в беспамятстве клялся, что жизнь новую начнет, если от чахотки не помрет. А новая жизнь у нас после свадьбы только начинается. Вот и женился на первой встречной. А у тебя-то какая нужда была? Девка моя не шибко умна, не шибко красива, чтобы с ума свести. Что взбаламутило?
Граф молчал, буравя темным взглядом зеленое сукно.
— А вы сами сколько княгиню знали?
— Я? — усмехнулся князь. — Я… Да и ночи единой не знал. На постриг ее готовили, тут уж за любую соломинку уцепишься, чтобы не хоронить душу живую заживо. Лермонтова читал? Ну, у Мишеньки фантазия богатая была — демон, прожженный камень, хранитель грешницы прекрасной… Ну, пусть сказка будет, она жизни горше… Ну так и не любит меня Машенька, да я и не сетую, откуда любви-то взяться за единое мгновение, когда вся любовь из сердца выплакана была… Да что мести мой сор на твой порог?! Не поедет с тобой Светлана, сам знаешь. И через полвека не поедет.
— Поедет, — твердо ответил граф и поднялся.
— Сиди-сиди, мы еще чай с тобой не пили. Сейчас дядя Ваня принесет.
— Чай? — переспросил граф, возвращаясь в кресло.
— Так чай не кровушкой единой сыт упырь будет. Нешто иван-чая никогда не пил, когда мы всю Европу-матушку им поили? Было дело такое, не только хлебом кормили. Русским чаем величали. Вот мои русалки на заре листья собирают, да высушивают в бане, каждый листик в трубочку скручивают, чтобы любо-дорого смотреть было… Еще сам Иван мне его и заваривал, кручину мою врачевать брался, да не было того снадобья, чтобы сердце вновь забилось, которое от горя остановилось, и не мыслил я, что после лады моей горемычной полюбить кого сумею. Машку любить пытался, да все не то, так почти тысячу лет и промаялся, пока Светлячок мой темень души моей не осветил. Не отпущу от себя, коль сама мне в ноги не упадет и не скажет, что землю свою родную ради мужа забыла.
— Могу я быть свободен? — осведомился граф и оперся о подлокотники, чтобы подняться, но тут отворилась дверь, и раздались шаркающие шаги дворника, который нес на подносе две дымящиеся чашки.
— Сиди, сынок, сиди… Со свободой ты еще вчера расстался. И чай спешить тебе три дня некуда. Ждали три дня, но она не восстала ото сна… Сказка-то на быль смахивает. Сказала мне через Бабайку, что не поедет никуда, что фельдшерицей заделается, на войну пойдет… Ох, подсуропил ты мне… Все мы сложа руки сидеть не станем — и ливонцев гнали, и шведов, и вас, пруссаков, прогоним…
— Я — трансильванец, — еще раз повторил граф, — а вот шведом как раз вы сами и будете.
Князь вновь усмехнулся:
— Я русский наполовину… И ты после Светланушкиной кровушки русским стал. Пей чай, у нас за самоваром кости всем перемывают, а твои ох как звонко гремят.
Граф осторожно поднял блюдце, но в повисшей в княжеском кабинете тишине фарфор все равно зазвенел оглушительно громко. От чашки пахло кровью и еще чем-то, на вкус сладко-горьким, или же горько было во рту от мыслей собственных да княжеских слов.
— Хорош копорский чаек. Ох хорош, домом пахнет, хоть и кровью родной камень обагрен, да и сама крепость давно перестроена… — заговорил Мирослав устало. — А дома и стены лечат, полно кручиниться… Отказ ее — не вина, а любовь к Отечеству.
Граф опустил блюдце на зеленое сукно и водрузил на него чашку.
— Так почто девку совращал, коль знал, что не сунется в твою деревню, а? — мягкий голос Мирослава вдруг сделался неестественно сухим. — Ох, не послушался я Марии давеча, а бабы, они прозорливые, поболее нашего видят… Что делать-то мне с тобой прикажешь?
Лицо графа не изменилось, и голос прозвучал безразлично-тихо:
— Что у вас там с игрищем на осиновых кольях? Так я согласный буду, чтобы честь свою фамильную защитить от вашей напраслины. Простите, коль словечки ваши переврал.
— Ох, распетушился-то как! — усмехнулся по-доброму Мирослав. — Удаль молодецкую для девки прибереги. Мож и побежит тогда за тобой. А со мной судьбу свою мозгуй.
— Светлана поедет со мной. И от войны откажется. Дайте сроку три дня.
— Не дам! — отрезал Мирослав и ударил кулаком по столу так, что звякнули обе чашки. — Сейчас прямиком в гостиницу пойдёшь. И чтобы духу твоего здесь не было. Дочь удерживать не стану, коль сама к тебе пойдет. А коль не пойдет, так скатертью дорога и поминать не станем.
Граф поднялся, следом поднялся и князь.
— Зла на тебя не держу: молодо, зелено, но и пособить не проси. Паспорт не продлю. Ступай. За Раду через три дня возвращайся, с ним беды под вороным крылом Федьки не приключится. Раньше срока носа не кажи. С русской бабой силой сладу не будет. Да книги бери, от сердечной муки чтение очень помогает.
Граф молча поклонился и покинул кабинет князя, сунув подмышку все четыре книги. Внизу чумазый Домовой уже держал для него нараспашку дверь. На мощеной мостовой дворник собирал в кучу пучки засохшей полыни, чтобы сжечь все сразу. Граф фон Крок наклонился, взял один пучок и спрятал под пиджаком.
Дядя Ваня еще долго смотрел вслед трансильванскому гостю, серый костюм которого все никак не растворялся в сумраке белой ночи, потом смачно по-дворницки выругался и плюнул ему вослед.
Глава 48 "Молочная романтика"
В номере «Астории» было мучительно тихо. Даже привычно-противный гостиничный шум не тревожил слух трансильванского вампира, будто тот оглох. Граф фон Крок сидел за столом и крутил двумя пальцами нож для открывания писем, подобно детскому волчку, нисколько не заботясь о ровной дырке, проделанной острым лезвием в белой скатерти. Однако нож тотчас выпал из рук, когда в дверь тихо постучали.