Ваша С.К.
Шрифт:
Граф усмехнулся:
— Признайтесь, Федор Алексеевич, что все же вы рады, что я уезжаю один. Что Светлана…
— Да-да, скатертью дорога! — перебил Басманов и воскликнул: — Провалить такой спектакль…
— Какой спектакль? Можете хоть раз говорить прямо, без намёков?
— Да какие уж намеки! Помилуйте! Прямее некуда! Знаете, как любил говаривать Антон Павлович: там же все написано! Неужели я вам мизансцены должен был прописать?! Смешно!
— Да, вы знатно повеселились, как погляжу, — зло выплюнул в спину водителя
— Да мне до безумия скучно среди этой непроглядной серости народных масс, будь вы неладны, Фридрих фон Крок! А теперь мне еще и горько, что чухонскую зря извел. Что, я со свечкой должен был стоять?
— Федор Алексеевич, попрошу вас…
Граф заметил, что Басманов сплюнул в сторону, затем запел, как ни в чем не бывало:
— Так хочется хоть раз, в последний раз поверить, не все ли мне равно, что сбудется потом; любви нельзя понять, любви нельзя измерить, ведь там, на дне души, как в омуте речном. Пусть эта глубь бездонная, пусть эта даль туманная сегодня нитью тонкою связала нас сама. Твои глаза зеленые, твои слова обманные…
Вдруг Раду перегнулся вперед и осторожно коснулся плеча княжеского секретаря. Басманов резко оборвал песню. Дальше они ехали молча, вдоль трамвайных путей, обгоняя извозчиков, пока впереди не замаячило желтое здание Витебского вокзала.
— Можете не провожать.
Граф сам отвязал чемоданы, сунул один в руку Раду, второй взял сам и уставился на сундук.
— Что это?
— Это для меня, — сказал оборотень, вспыхнув. — Я позову носильщика.
Носильщик нашёлся незамедлительно.
— Вы сообщите, когда приедете через сорок лет. Я вас встречу, — бросил Федор Алексеевич в спину трансильванцам, но ни один не обернулся.
В такт легким каплям дождя, вампир и оборотень шли между людей, обходя стороной экипажи, но лошади все равно ржали и рвали поводья из рук извозчиков. Раду на ходу сунул монету в руку мальчишки и взял газету, хотел было протянуть графу, но, заметив его каменное лицо, сунул себе за пазуху, одной рукой одернув полы голубого пальто.
Когда они зашли в здание вокзала, Раду непроизвольно поднял глаза к потолку, с которого свисали тусклые фонари, граф же по-прежнему считал шахматку у себя под ногами. Они вышли к платформам, отчего-то в унисон взглянули на круглый циферблат часов, а затем — друг другу в глаза.
— Ты мог бы попросить у князя остаться, — сказал граф глухо, но Раду промолчал и направился прямо к темной гусенице поезда.
Протяжно завыл паровоз, подобно охрипшему трансильванскому волку. Ударил колокол, словно зашедшееся в страхе девичье сердце. От паровозов валил пар, как горячее человеческое дыхание в ледяной ночи. Неохотно заскрежетали колеса, застонали рельсы, и один состав тронулся в путь… Граф смотрел, как медленно тает в сумраке белой ночи и в клубах серого дыма чужой паровоз и старался ни о чем не думать. Объявили отправку поезда на Будапешт, и Раду потянул графа за рукав. Они разминулись с провожающими и прошли уже по пустому коридору к своему купе, куда носильщик доставил два чемодана и сундук.
Раду запер дверь, задернул плотную занавеску на окне, потушил лампы в изголовьях, оставив лишь одну над столиком, куда граф принялся выкладывать письменный прибор. Оборотень ничего не спросил, уселся на свой диванчик и откинул голову на укрытый кружевом подголовник. Поезд застонал, качнулся и отправился восвояси. Раду прикрыл глаза, хотя и понимал, что не уснет. Просто боялся смотреть на графа. Да и сквозь плотную ткань занавески все равно зоркими волчьими глазами видел мелькающие железнодорожные станции, поля, леса, и от этого пейзажа на его живой душе становилось еще более тоскливо…
Граф стучал пером о чернильницу и карябал им по бумаге. Раду морщился от неприятного звука, но терпел целый час, а потом все же открыл глаза и спросил:
— Что вы делаете?
Граф поднял на него темные уставшие глаза и ответил просто:
— Пишу письмо.
— Кому?
— Светлане… В Будапеште перечитаю и отправлю.
Раду смолчал и вновь прикрыл глаза, нервно крутя на пальце кольцо ключа.
— Глупо было уезжать, — сказал он через минуту.
— Я тебе еще на вокзале предлагал остаться…
— Вам глупо было уезжать, — повысил голос Раду, — если эта княжна так вам приглянулась. Что за глупое упрямство…
— Жена должна следовать за мужем, а не муж за женой.
— Все в мире относительно… Перебраться к жене в Петербург из Трансильвании — это даже…
— Раду — это твоя родина, как ты смеешь! — перебил Фридрих зло.
— Моя, но не ваша. Копайте глубже свои немецкие корни… Если бы вы переселились, скажем, в Берлин, ну или на крайний случай — в Вену, Светлана бы за вами побежала…
— Ты не понял эту девочку. Она уверена, что предназначение женщины быть больше, чем женой… Какие глупости… Это феминизмом скоро назовут, но вскоре поймут, что нельзя поставить все с ног на голову, не сломав шеи.
— Да она просто боится помереть от скуки в нашем замке, и я, честное слово, ее понимаю… — оборотень замолчал. Но через секунду начал уже с мольбой: — Давайте действительно в Париж махнем из Будапешта?
— Раду, в ближайшие сорок лет самое безопасное место — это наш замок.
Рука графа легла на исписанный лист, и пальцы распластались по нему, подобно паучьим лапкам, готовые скомкать бумагу и швырнуть в окно, но в последний момент граф передумал, подул на чернила, сложил лист вчетверо и сунул во внутренний карман пиджака. Затем, облизав пересохшие губы, на манер спутника откинулся на спинку дивана.
— Что в сундуке? — спросил он, когда Раду в очередной раз поцеловал ключ.
— Мое счастье. Зря вы не послушались Фёдора Алексеевича.
— Что в сундуке? — перегнулся через стол вампир.