Ваша взяла, Дживс
Шрифт:
– Очень хорошо, сэр.
– Да, кстати, Дживс. Чтобы оживить свою речь, мистеру Финк-Ноттлу нужна парочка свеженьких анекдотов. Не знаете чего-нибудь подходящего?
– Я знаю анекдот о двух ирландцах, сэр.
– Пэт и Майк?
– Да, сэр.
– Они еще гуляют по Бродвею?
– Да, сэр.
– То, что надо. А еще чего-нибудь в том же духе?
– Нет, сэр.
– Ладно, обойдется. А сейчас можете пойти рассказать ему про Пэта и Майка.
– Хорошо, сэр.
Дживс вышел, а я открутил пробку и щедро плеснул в кувшин из бутылки. Едва я успел это проделать, в коридоре
– Привет, Берти! – крикнул он. – Привет! Привет! И еще раз привет! Берти, как прекрасен мир! Никогда не видел таких прекрасных миров!
Я лишился дара речи и только в изумлении таращил глаза. Мы, Вустеры, соображаем со световой скоростью, и я тотчас понял: что-то произошло.
Я ведь вам рассказывал, как он кружил по лужайке. Описал сцену, которая там между нами произошла. И если я проделал это с надлежащим мастерством, вы должны были понять, что Огастус Финк-Ноттл – нервнобольной, с дрожащими коленками, что вид у него – краше в гроб кладут и что в припадке малодушного страха он все время судорожно теребит лацкан пиджака. В общем, законченный капитулянт. Лягушка, по которой проехала борона, – таков был Гасси, когда мы с ним разговаривали на лужайке.
Теперь передо мной предстал совсем другой человек. Уверенность в себе, казалось, сочится из каждой его поры. Лицо пылает, глаза радостно блестят, рот растянут в самодовольной ухмылке. А когда он добродушно хлопнул меня по спине – к несчастью, я не успел увернуться, – мне показалось, что меня лягнул мул.
– Ах, Берти, спешу тебя обрадовать – ты был совершенно прав, – весело затарахтел он, прямо как коноплянка, у которой нет ни единой заботы. – Твоя теория, проверенная практикой, блестяще подтвердилась. Я чувствую себя, как бойцовый петух.
Я перестал хлопать ушами. Я все понял.
– Значит, ты пропустил стаканчик?
– Ну да. Как ты советовал. Препротивная штука. Похожа на лекарство. Обжигает горло, после нее чертовски хочется пить. Удивляюсь, как люди пьют эту гадость и еще получают удовольствие, вот ты, например. Но не буду отрицать – действует безотказно. Кажется, я мог бы укусить тигра.
– Что ты пил?
– Виски. По крайней мере, судя по этикетке, это был виски, и у меня нет оснований подозревать, что такая женщина, как твоя тетушка – благородная, высоконравственная, истинная британка, – станет преднамеренно вводить публику в заблуждение. Исключено. И если в ее доме на графине этикетка «Виски», считаю, что в графине виски.
– Виски с содовой, да? Молодец! Лучшего и выдумать невозможно.
– Содовая? – задумчиво проговорил Гасси. – То-то мне казалось, будто я забыл что-то важное.
– Выходит, ты не разбавил виски?
– Даже в голову не пришло. Зашел в столовую и выпил прямо из графина.
– Много?
– Ну, глотков десять… Может, двенадцать. Или четырнадцать. Ну, скажем, шестнадцать средних глотков. Фу, черт, умираю от жажды.
Он подошел к умывальному столу, взял бутылку с водой и отпил прямо из горлышка. Я украдкой бросил взгляд
– Я рад, что ты ожил, – сказал я.
Гасси пружинистым шагом отошел от раковины и снова попытался похлопать меня по спине. Однако я ловко подставил ему подножку, он пошатнулся и с размаху плюхнулся на кровать.
– Ожил! Я тебе говорил, что могу укусить тигра?
– Говорил.
– Я себя недооценивал. Подайте сюда двух тигров. Или стальную дверь, я ее изжую до дыр. Послушай, тогда, в саду я, должно быть, показался тебе настоящим ослом. Теперь я понимаю, что ты надо мной смеялся про себя.
– Ну что ты, Гасси.
– Да-да, – настаивал он. – Еще как смеялся. Но я тебя не осуждаю. Не представляю, почему я так паниковал из-за вручения каких-то дурацких призов в какой-то дурацкой занюханной школе. А ты представляешь, Берти?
– Нет.
– Правильно. И я не представляю. Такой пустяк.
Влезу на сцену, скажу несколько благосклонных фраз, вручу маленьким негодяям их призы и соскочу со сцены под восторженные аплодисменты. И никаких лопнувших брюк, ни-ни. И почему брюки должны лопнуть? Не представляю. А ты представляешь?
– Нет.
– Вот и я тоже не представляю. Уж я в грязь лицом не ударю. Я знаю, что нужно публике – простое, мужественное, полное здорового оптимизма слово, а главное – рубить сплеча. С этого плеча, – сказал Гасси, похлопывая себя по лацкану пиджака. – И чего я так утром разнервничался, не представляю. Что может быть проще – раздать несколько дешевых книжонок кучке чумазых детей. И все же, Берти, я себе не представляю, почему я так разнервничался. Но теперь я в порядке – в порядке! в полном порядке! – говорю тебе как старому другу. Потому что ты – мой старый друг, я теперь ясно вижу, что ты – мой старый друг. По-моему, ты мой самый старый друг. Берти, ведь ты давно мой старый друг?
– Давно, давно.
– Подумать только! Хотя, конечно, наверняка было время, когда ты был моим новым другом… А! Гонг на ленч. Идем, дружище.
И, вскочив с кровати, как дрессированная блоха, он бросился к двери.
Я в задумчивости последовал за ним. Конечно, то, что произошло с придурком, можно записать в доходную часть гроссбуха. В том смысле, что я хотел преобразить Гасси. Преображенный Финк-Ноттл был моей конечной целью. Но теперь, видя, как он съезжает по перилам, я немного встревожился, не переборщил ли
он с преображением. Пожалуй, еще начнет за ленчем швыряться хлебом, с него станется.
К счастью, всеобщее уныние, царившее за столом, немного охладило его пыл. Чтобы веселиться в таком обществе, следовало наклюкаться более основательно. Я говорил этой малохольной Бассет, что в Бринкли-Корте навалом страдающих сердец, однако, похоже, в скором времени здесь будет навалом страдающих желудков. Анатоль, как я узнал, слег в постель с приступом меланхолии, и ленч приготовила судомойка – самая бездарная особа из всех, кто когда-либо стоял у плиты.