Вашингтон Ирвинг (Вступительная статья)
Шрифт:
В Америке той поры еще не сложились собственные литературные традиции; писательским назначением Ирвинга было дать им начало. Ирвинг понимал, что традиции в искусстве живут лишь при том условии, что выражают духовный и жизненный опыт создавшего их народа. И поэтому он не старался пересаживать на родную почву чужеземные цветы. Как и другие романтики, он воспевал старину и красоту. Но если у многих европейских современников Ирвинга легенды и предания совсем вытесняли живую жизнь, то Ирвинг всегда сохранял трезвость взгляда и самые неправдоподобные происшествия получали у него в итоге простое, вполне житейское объяснение. Он переступал при этом через незыблемые правила, по которым в те времена писались повести и романы. Он разрушал атмосферу сказочного, нереального, неземного, к созданию которой как раз должен был направлять все свои усилия писатель-романтик. Но американская практическая жилка, жизнелюбие и неистребимое чувство юмора пересилили у Ирвинга уважение к правилам романтической эстетики. А в конечном итоге выявилось, что как раз смелость, с какой он нарушал каноны, и придала его новеллам настоящую самобытность.
В этом нетрудно убедиться, прочитав хотя бы такую новеллу, как "Жених-призрак". Перед нами, казалось бы, очень характерное для времени Ирвинга "таинственное" повествование с героем, являющимся на пир после своей смерти и даже увозящим невесту. Рассказов о вмешательстве в людскую жизнь потусторонних сил писалось тогда - причем без тени иронии - великое множество. Упомянутая Ирвингом баллада немецкого поэта Бюргера о Леноре, похищенной всадником-призраком, и вправду "обошла весь свет"; поведанное в ней предание воспринималось как пример высшей любви, для которой и смерть не преграда, и эта история пересказывалась на все лады бесчисленными подражателями.
И у Ирвинга тоже дело поначалу идет к традиционной "страшной" сказке: тут и рыцарь, самим своим появлением в замке создающий атмосферу чего-то загадочного и жуткого, и "глухой, мертвенный голос" с "замогильным оттенком", и ужасающее признание "Я - мертвец", и обморок тетушки при виде жениха-призрака за окном в полночь. Но как неожиданно, легко и жизнерадостно завершается это мистическое приключение! Для многих романтиков оно стало бы поводом лишний раз сказать, что судьбу человека вершат силы, над которыми он не властен. А у Ирвинга все решает именно способность героя и в самых неблагоприятных обстоятельствах добиться своей цели, проявив изобретательность и упорство и руководствуясь не страхом перед тенями, а здравым смыслом. И в результате типичнейший романтический сюжет преображается в новеллу, полную комизма, озорства и ощущения полноты жизни.
Такое переосмысление "мрачных", мистических тем очень свойственно Ирвингу. У него есть новелла о том, как смышленый сельский парень изгнал из деревни своего соперника в любви, суеверного учителя, разыграв ночью на глухой дороге целый спектакль с привидениями, швыряющими в незадачливого донжуана тыквами. В другом рассказе обыватель-голландец, мечтающий разбогатеть и пронюхавший про зарытый пиратами клад, трепещет перед потусторонними силами, мучится жаждой золота и ужасается кары свыше, пока все эти терзания не завершаются вполне благополучным финалом: городская управа приобретает огород героя под строительные участки, и причитающиеся ему деньги с лихвой вознаграждают его за все неудачные экспедиции к тайникам флибустьеров.
Даже в "Легенде о трех прекрасных принцессах" и в "Розе Альгамбры", где Ирвинг как будто старается просто пересказать, ничего не меняя, древние предания, чувствуется это никогда не оставлявшее писателя стремление как-то сблизить сказку и реальность, вымысел и жизненное правдоподобие. Потому-то так деловито и предусмотрительно готовят побег принцесс их кавалеры-испанцы, так своевременно выбирает момент для сватовства бездельник паж: для приближенного королевы брак с бедной девушкой дело непростое, тут надо все точно рассчитать...
Ирвинг, быть может, и сам порой не замечал, как в его новеллах всюду и везде пробивались приметы того понимания жизни, какое было присуще людям его эпохи и его страны. Многое тут объяснялось тем, что вражда Ирвинга к охваченной лихорадкой буржуазного предпринимательства Америке не была такой уж принципиальной и острой, напоминая скорее легкую размолвку, чем глубокий конфликт. Ирвинг сокрушался по поводу мелочности интересов своих соотечественников, но вместе с тем его восхищала их энергия, их умение добиваться от жизни всего, что она способна дать.
Он избегал прямо касаться современности и любовно описывал давние времена голландских губернаторов, когда "все было спокойно и на своем месте, все делалось не спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой борьбы за существование". Однако недаром большинство этих новелл он тоже приписал Дидриху Никербокеру: как и в "Истории Нью-Йорка", Ирвинг умеет не только любоваться голландской стариной, но и подмечать в ней совсем другие черты - ханжество, людскую черствость, суеверие - прямое следствие сонной, тягучей жизни глухой провинции, отупляющей человека и страшно сужающей круг его чувств и забот.
И вот еще что примечательно. Как бы старательно ни переодевал Ирвинг любимых своих героев в старинные камзолы, по психологии своей они остаются современниками писателя, американцами начала прошлого века. Дольф Хейлигер из "Дома с привидениями" противостоит своему окружению, потому что это человек, не страшащийся предрассудков, человек простосердечный, находчивый, смелый, иными словами, это современник Ирвинга, волею автора перенесенный на много десятилетий назад, как перенес впоследствии своего янки ко двору короля Артура Марк Твен. Многое в этом персонаже вызывает живую симпатию; он явно не вписывается в тот "скудный, пропитанный скаредностью, безрадостный быт", который свято оберегают достопочтенные обитатели старого Манхеттена. И за приключениями Дольфа в доме, который облюбовали для себя привидения, следишь с вниманием и интересом, пока дело не доходит до финала, который вызывает разочарование. Оказывается, все привлекательные качества, которыми наделил Дольфа Ирвинг, потребовались всего лишь для того, чтобы в конце концов сделать героя "богатым бюргером", и не только по общественному положению, но и по всем его представлениям о жизни. Дольф становится таким же обывателем, как преуспевающий шарлатан Книпперхаузен, и Ирвинг не без основания замечает, что "было бы скучно рассказывать в подробностях его дальнейшую жизнь", - она в высшей степени заурядна.
Вероятно, Ирвинг чувствовал, что особая жизненная одаренность Дольфа как-то не соответствует столь будничному итогу его молодости. Тем не менее это противоречие осталось в повести непреодоленным. Оно исчезло бы лишь при том условии, что Ирвингу была бы уже ясна несовместимость свободного развития человека как личности с буржуазными понятиями об "успехе", выше которых не поднимается его герой. Но этого от автора "Дома с привидениями" не приходилось ожидать.
Ирвинг делил со своими американскими читателями убеждение, что путь страны единственно правильный. Лишь в редких случаях его посещали сомнения в том, что это действительно так. Быть может, именно в такую минуту и был задуман "Рип Ван Винкль". Происшествие, рассказанное в этой новелле, можно, конечно, при всей его невероятности воспринять просто как курьезный случай, но есть в этой истории человека, хлебнувшего однажды очень крепкого рома и проспавшего в горах целых двадцать лет, по-своему глубокое философское содержание. Вернувшись в родную деревню, Рип поражается масштабам происшедших перемен, и это ощущение стремительного темпа жизни - совершенно неожиданный для литературы того времени, чисто американский мотив. Но самое-то главное в том, что все переменилось вовсе не к лучшему, что пролетевшие как сон два десятилетия не сблизили, а еще больше разъединили людей, не примирили таких не довольствующихся обыденным чудаков, как Рип, с жизнью, а лишь заставили гораздо острее ощутить свое одиночество в этом равнодушном, холодном мире.
И у читателя невольно возникает подозрение, что долгое отсутствие Рипа было вызвано не только шуткой повстречавшейся ему компании. Может быть, Рип и сам хотел исчезнуть из этого мира, отгородиться от него мечтой, сном бежать из него, как потом уходил от цивилизации все дальше на Запад куперовский Кожаный Чулок, как у Мелвилла спасался от нее на китобойном судне герой "Моби Дика", как ищут от нее какой-то защиты многие герои американских писателей и сегодня.
Что-то очень созвучное Рипу Ван Винклю было и в самом Ирвинге. Он тоже надолго покидал Америку - и все-таки вернулся. Он тоже не принимал суетную американскую жизнь, но попытка спрятаться от нее в старинном английском поместье Брейсбридж-холл, где по комнатам бродят тени давно умерших людей, или в разваливающихся дворцах Альгамбры в итоге оказалась столь же наивной, как бегство Рипа в горы, где он водил дружбу с призраками, владевшими чудодейственным средством исцеления от всех забот и невзгод. Он тоже хотел обратить жизнь в бестревожный сладкий сон, но действительность вновь пробуждала Ирвинга от оцепенения и заставляла искать какого-то ей объяснения, разделяя иллюзии людей своей эпохи.