Вашингтонская площадь
Шрифт:
— Кэтрин, — сказал он, понизив голос, — все это время я думал о вас.
— Прошу вас не приходить больше, — сказала Кэтрин.
— Вы ненавидите меня?
— О нет!
Тон ее чем-то обескуражил Мориса, но он быстро оправился и спросил:
— Так я по-прежнему могу рассчитывать на ваше снисхождение?
— Я не понимаю, почему вы пришли сюда и задаете мне подобные вопросы! воскликнула Кэтрин.
— Я пришел потому, что я много лет мечтал, чтобы мы снова сделались друзьями.
— Это невозможно.
— Почему же? Возможно, если вы это позволите.
— Я никогда этого не позволю! — сказала Кэтрин.
Он снова принялся молча смотреть на нее.
— Я вижу, мое присутствие встревожило вас, причинило боль, я уйду; но разрешите мне прийти еще раз!
— Прошу вас не приходить больше, — сказала Кэтрин.
— Никогда? Никогда?
Она собрала все свои силы; нужно было так ему ответить, чтобы он уже не мог переступить ее порог.
— Нельзя вам приходить сюда. Это неприлично… и бессмысленно.
— Ах, вы ко мне несправедливы! — воскликнул Морис Таунзенд. — Мы просто ждали, и теперь свободны.
— Вы дурно обошлись со мной, — сказала Кэтрин.
— Это не так — если верно посмотреть. Вы тихо жили со своим отцом — а ведь именно этого я не решился вас лишить.
— Да. Я жила тихо.
Морису очень недоставало одного аргумента: ему так хотелось сказать, что, кроме тихой жизни, Кэтрин получила и кое-что еще. Он, разумеется, знал содержание докторского завещания. Однако он нашелся.
— Это еще не самая ужасная судьба! — с чувством воскликнул он, должно быть намекая на свое бедственное положение. Затем добавил — уже другим, проникновенным тоном: — Неужели вы так и не простите меня, Кэтрин?
— Я вас давно простила, но нам незачем стараться быть друзьями.
— Отчего же — надо только забыть о прошлом. Благодарение богу, у нас еще остается будущее!
— Я не могу забыть о прошлом. Я все помню, — сказала Кэтрин. — Вы очень дурно обошлись со мной. Я очень страдала… страдала много лет. — И она продолжала, стараясь убедить Мориса, что он не должен был приходить: — Я не могу начать все сначала… не могу воскресить то, чего нет, что умерло и похоронено. Для меня это было слишком серьезно и все изменило в моей жизни. Я не ожидала видеть вас опять.
— Ах, вы гневаетесь! — воскликнул Морис, жаждавший разжечь хоть искру чувства в этой невозмутимой женщине. Тогда он мог бы еще надеяться на что-то.
— Нет, я не гневаюсь. Невозможно гневаться после стольких лет. Это другое… Впечатления, которые не изглаживаются, если они были достаточно сильны… Я не могу больше говорить.
Морис стоял перед ней, теребя бороду. Взор его был омрачен.
— Почему вы не вышли замуж? — внезапно спросил он. — Ведь вы могли бы.
— Я не хотела выходить замуж.
— Да, вы богаты, вы свободны; вам это было незачем.
— Мне это было незачем, — повторила Кэтрин.
Морис растерянно огляделся и глубоко вздохнул.
— А я надеялся, что мы все же можем быть друзьями.
— Я хотела передать вам через тетушку, в ответ на вашу просьбу… только вы не дождались ответа… я хотела передать, что вы напрасно станете надеяться и приходить ко мне.
— В таком случае прощайте. Простите мою навязчивость.
Морис поклонился, и она отвернулась, а услышав, что он затворил за собой дверь, еще некоторое время стояла с опущенными глазами.
В прихожей Морис увидел миссис Пенимен — взволнованную, сгорающую от нетерпения; по-видимому, она все время бродила там, раздираемая любопытством и самолюбием.
— Славно вы это придумали! — сказал Морис, нахлобучивая шляпу.
— Неужели она непреклонна? — спросила миссис Пенимен.
— Она не хочет меня знать… До чего ж она холодна!
— Она была холодна с вами? — сочувственно расспрашивала миссис Пенимен.
Морис не обратил внимание на ее вопрос. Уже надев шляпу, он несколько секунд стоял в раздумье.
— Но почему же в таком случае она не вышла замуж?
— Да… почему же? — со вздохом повторила миссис Пенимен. Затем, словно чувствуя, что бессильна предложить объяснение этому, спросила: — Но вы не отчаялись? Вы придете опять?
— Опять? Черта с два! — и Морис Таунзенд вышел за дверь, оставив миссис Пенимен в состоянии глубокого оцепенения.
Между тем в гостиной Кэтрин снова уселась вышивать — теперь уже, так сказать, до конца жизни.