Василь Быков: Книги и судьба
Шрифт:
ЗГ: Вы учились по десять часов в день, потом работали. Потом хоронили друзей… Когда же вы спали?
ВБ: Да мы почти и не спали. Но это не заботило никого из наших начальников.
ЗГ: Вы получили приличное обмундирование?
ВБ: В ту зиму у нас были американские летние ботинки на очень тонкой подошве. Я до сих пор никак не могу понять, как мы выжили тогда, всю зиму проходив в этих штиблетах. Конечно, мы еще обматывали ноги разными тряпками для теплоты.
ЗГ: Еды, по крайней мере, хватало?
ВБ: Нет, конечно. Голодными были все время. Мы были молоды, работали все время на открытом воздухе, не было времени
ЗГ: Тут возмечтаешь и об аде — там хотя бы тепло! Болели часто?
ВБ: Нам было холодно и голодно, но, удивительно, болели мы редко. Я вообще ни разу не слег. Болезнь была бы просто наградой в тех условиях.
ЗГ: И как долго это длилось?
ВБ: Этот кошмар продолжался около четырнадцати месяцев.
Быков не описал этого периода своей жизни в произведениях о войне. Советская власть никогда не придавала значения цене человеческой жизни, но даже на фоне этого знания услышанное от Быкова выглядит запредельным. Так ковалась будущая победа. Сегодня, когда человеческая жизнь пусть хотя бы официально, но ценится немного больше, знать правду тем более необходимо. Не просто для того, чтобы знать, как это было, но для того, чтобы подобного больше не было.
Тогда же я спросила писателя, что произошло с ним и его однокурсниками после выпуска из училища.
ВБ: <…> При выпуске нам каждому присвоили звание младшего лейтенанта и отправили на фронт, кого куда… Я был направлен в стрелковый батальон в Приднепровье, в районе Кременчуга, и воевал в нем до Рождества 1944-го. Потом около Кировограда получил ранение, был отправлен в госпиталь, после чего вернулся воевать сначала в Украину, потом мы воевали в Молдавии, затем в Румынии…
Читатель, видимо, отметил нейтральность, практически полную бесстрастность интонации писателя в его ответах на мои вопросы. Когда я прослушивала их уже с магнитофона, то вдруг подумала: а ведь все, что говорил Быков, все без исключения, фактически иллюстрирует одну из основных мыслей его произведений: «Нет славы на поле брани». Сегодня этот перифраз Толстого не только не выглядит вызывающим, но как бы общепринят в цивилизованном мире. Однако сколько же усилий и истинного мужества потребовалось от Быкова и от некоторых его собратьев по перу, чтобы на пространствах СССР эти простые слова перестали звучать крамолой! Быков оставался им верен до последней строчки.
Однако вернемся к нашему интервью.
ЗГ: Вы воевали в Беларуси?
ВБ: Нет, в Беларуси не пришлось: армия, в которую входила наша дивизия, в это время воевала в Венгрии. Самые жестокие бои, какие мне лично пришлось пережить, произошли именно там. Дивизия, куда входила моя часть, была там полностью разбита. Меня опять ранило, правда не так тяжело, как в первый раз. После госпиталя отправили в другую часть, и закончил войну я в Австрии; это уже было в 1945-м. Да, там, в Австрии, мы встретились с американцами. Городок назывался Роттенманн. Первая ночь после этой встречи была радостной и праздничной: по правде говоря, обе стороны тогда хорошо напились. На следующий день нас с трудом, но развели. Нас поставили по разную сторону реки, и мы больше не могли общаться.
ЗГ: Правда ли то, что многие погибли бессмысленно во время последних дней войны в Австрии?
ВБ: Чистая правда; вдобавок к бессмысленности любых побоищ, в последние моменты было много несчастных случаев. К тому же постоянно случались короткие стычки и встречи с неприятелем: неожиданные, но жесткие схватки с большими потерями на обеих сторонах. Я сам чуть случайно не попал в плен…
ЗГ: Как же это произошло?
ВБ: У меня была малярия. Знаете, совершенно невозможно понять или предсказать ее приступы. Все вроде бы нормально — и вдруг на человека наваливается приступ малярии, его до костей пронизывает холод, начинает трясти лихорадка. Кажется, что в этот момент человек пойдет на все, лишь бы немного согреться. Не скажу, чтобы приступы эти у меня часто повторялись, но один из них произошел в последний день войны. Моя батарея стояла, окруженная кустиками на небольшом холме. Как только я почувствовал малярийную лихорадку, лег под один из кустов, а мои солдаты накрыли меня чем попало: и шинелями, и кусками материи, и тряпками, короче, всем, что было под рукой. В конце концов я немного согрелся и, конечно, заснул. Проснулся я на закате, темнело быстро, но самое странное было то, что я был один. Я тихонько выбрался из кучи одежды и тряпья и сначала вообще ничего не понял: там, в двадцати шагах от меня, где должна была стоять моя батарея, было пусто, да и вообще моих нигде не было. Однако неподалеку раздавалась немецкая речь, и один из немцев, как мне показалось, с интересом поглядывал в мою сторону. Я опять забрался под свое тряпье и старался не шевелиться. К счастью, его позвали товарищи, и они все двинулись в другую сторону. А ночью я пробрался к своим.
ЗГ: Представить трудно, насколько устали ваши, что бросили вас одного!
ВБ: Ну конечно, они получили приказ немедленно перевезти батарею и, сами будучи без сна, холодные и голодные, принялись механически, как зомби, его выполнять. И совершенно забыли про меня. Тем более что те солдаты, что уложили меня под тот куст, еще раньше получили приказ перевезти что-то в тыл. И случилось это в ночь, когда Германия уже капитулировала, то есть официально войне пришел конец. Однако мы еще не встретились тогда с американцами, и отдельные немецкие части не верили в то, что война закончена. Наше военное командование, захватив весь автотранспорт, поспешило на встречу с американцами; нам велели двигаться самим в том же направлении. Вот мы и потянулись, не всегда в военном порядке, но тем не менее двигаясь, насколько мы могли, в хорошем темпе и довольно часто встречая на пути отдельные немецкие части.
Австрийское гражданское население было довольно дружелюбно настроено: белые полотнища были вывешены в окнах на протяжении всего пути; иногда они бросали нам цветы, а однажды, вместо цветов, нам подарили конфеты, мы называли эти карамельки «подушечки». Вы знаете этот сорт?
ЗГ: Еще бы! Дядя Коля, товарищ военных лет моего отца и его денщик в последние годы войны, всегда, приезжая из деревни, привозил нам с сестрой гостинец — эти самые «подушечки».
ВБ: А я и до сих пор помню вкус этих карамелек, да и вообще конфеты люблю — наверное, потому, что в детстве они были для нас редким лакомством… Война для меня кончилась, как я сказал, в Австрии, но две недели спустя нашу часть перевели в Болгарию. Год, с середины 1945-го до середины 1946-го, провел в Софии. В то время это была братская нация, нас там принимали так, что чуть не душили в этих братских объятиях. Однако, когда много лет спустя я приехал в Болгарию по приглашению их писательского союза, мне рассказали такой анекдот. Дети прибежали к дедушке, старому, сморщенному крестьянину, работавшему на винограднике. Обступили его и радостно кричат: «Дедушка, дедушка, русские на Луну полетели!» Дед выпрямил свою старую, скрюченную спину, перекрестился и сказал: «Ну, слава Тебе, Господи!! Вы уверены, что они все улетели?»
ЗГ: Я знаю похожий анекдот: русский и болгарин оказались в пустыне, и из еды у них осталось одно только яблоко на двоих. Русский предлагает: «Давай его разделим по-братски», а болгарин отвечает: «Нет уж, давай лучше поровну!»
ВБ: Действительно, что лучше раскрывает суть вещей, чем анекдоты… Однако, возвращаясь к тому послевоенному году, нужно сказать, что, несмотря на огромную послевоенную разруху, царившую в этой стране, как и в любом соседнем европейском государстве, кормили нас там первоклассно. Несмотря на такую «сытую» жизнь (для меня, как и для многих, — впервые за десятилетия), мы все скучали по родным местам, нас тянуло домой.