Василь Быков: Книги и судьба
Шрифт:
ЗГ: Когда вы получили первую весточку из дома, когда наладилась связь?
ВБ: Мое первое письмо из дома пришло в 1944-м, когда моя часть была в Молдове. В это время готовилась операция «Багратион», другими словами, операция по освобождению Беларуси. Мой родимый район — Полотчина — находился еще под немцами в это время. Наша армия, прорываясь сквозь сопротивление немцев на территории Румынии, в то время помогала операции «Багратион» лишь опосредованно. В те дни я написал домой. Знаете, на войне ведь все непредсказуемо: я и не надеялся, что письмо мое дойдет. Однако каким-то чудом моя мама получила его спустя два месяца. А ведь официальная почта тогда не работала. Представьте, что за неделю до этого письма моя семья получила на меня официальную похоронку из той части, где я служил, ну, когда меня ранило в последний раз. Похоронное свидетельство официально сообщало, что я «пал смертью храбрых» под Кировоградом и похоронен в деревне Большая. Конечно, мои родные стали горько оплакивать меня. Особенно досталось матери: я думаю, что она так никогда и не оправилась от тех «новостей». Однако, получив мое письмо, они сверили его дату с датой похоронки и убедились в том, что я жив!
ЗГ:
ВБ: Ну да, большинство из нас чувствовали такое же нетерпение, как сокамерники перед амнистией. Мою часть расформировали, но меня ни черта не отпустили, а послали служить в другую, около Одессы, на маленькую станцию под названием «Кудыма». Эту часть тоже собирались распустить, вот я и надеялся месяца через два-три демобилизоваться. А вместо этого меня отправили в Николаев, где я и прослужил до мая 1947-го, когда наконец пришел долгожданный приказ о демобилизации. Я поспешил домой.
ЗГ: Вы не видели свою семью семь лет…
ВБ: Да, примерно столько… Я побыл немного дома, но быт там был невыносимо сложный. У нас, да и у всех соседей, в доме не было, как говорится, ни капли молока, ни краюшки хлеба. Мы принадлежали колхозу, а ведь дело известное, как людям жилось при колхозах, — да тут еще и время послевоенное. Сестра работала бухгалтером в Западной Беларуси, а шестнадцатилетний брат после школы вкалывал с родителями в колхозе. Я очень хотел учиться. Художественное училище в Витебске прекратило существование, да и сам Витебск был полностью в руинах. (Василь Быков показал фотографию.) Вот поглядите, пожалуйста: это старый Витебск, таким я его помню до сих пор. Сейчас он другой. Центр этого древнего города, например, абсолютно новый и ужасный… Ну, я и двинулся в Минск, а там оказалось, что бывший директор Витебского художественного училища, Ахремчик, стал председателем Союза художников Беларуси. Минск 1947-го тоже пребывал в руинах, даже вокзала не существовало — поезда по прибытии в город останавливались где придется. С трудом я нашел полуразрушенное здание, где находился Союз художников. Ахремчик сказал мне прямо: правительство подумывало о восстановлении Витебского художественного училища, но в реальности на это не стоит даже и надеяться. Еще он сказал, что в Минске с жильем устроиться невозможно, и посоветовал мне попытать счастья в Западной Беларуси; особенно он хвалил Гродно: дескать, жить там легче, чем в Восточной Беларуси. Он также (сказал, что в Гродно собралась вроде бы неплохая компания художников, которая, это он подчеркнул, большей частью состояла из таких же, как и я, недавних фронтовиков. Среди прочих Ахремчик назвал фамилии художников, которых я знал: Морозов [58] , Пушков [59] , Савицкий [60] .
58
Морозов: к сожалению, нет данных.
59
Иван Васильевич Пушков (1918–1986) — народный художник Беларуси. Его лирические пейзажи Гродно и его окрестностей хорошо знакомы любителям живописи Беларуси.
60
Валентин Михайлович Савицкий (1919–1954) — белорусский художник, закончил Витебское художественное училище в 1939 году. Работал в монументальной форме, но преуспел, как и Пушков, в жанре лирического пейзажа.
ЗГ: Как! Тот самый Савицкий?!
ВБ: Нет-нет! Его двоюродный брат, довольно приличный человек. Итак, я последовал совету Ахремчика. Сначала я работал в художественных мастерских. Работы там было с гулькин нос, и соответственно денег почти и не было. А художники там у нас дома, как вы знаете, постоянно в поисках денег — выпивающий народ. Короче, картина послевоенной жизни никак не напоминала ту, что мы себе рисовали, когда воевали. Мало-помалу алкоголь стал и моей слабостью — в смысле, появилась зависимость. До Гродно этой проблемы у меня никогда не было, но, знаете, профессиональные и дружеские сходки, настойчивые предложения друзей, знакомых и коллег мало-помалу сделали свое дело, и я, как и все вокруг, стал чувствовать постоянную нужду в выпивке. Помню, часто наши поиски алкоголя начинались прямо с утра. Нет денег? Ерунда! У кого-нибудь да и найдется. Кроме всего прочего, всегда можно было отыскать сердобольную буфетчицу и взять у нее выпивку в кредит, до зарплаты. К концу 1947-го я понял, что нужно что-то срочно менять, а то я уже, как говорится, почти «дошел до ручки». Увидев как-то объявление в одной из местных белорусских газет, что им срочно требуется корректор, я к ним и отправился. Их секретарь, Анна Ильинична Ципина, женщина пожилая, сказала мне заполнить анкету по-белорусски. Потом оказалось, что таким образом она устроила мне экзамен, ведь я сам же ей и сказал, что в Беларуси не жил более семи лет и столько же времени не только не говорил по-белорусски, но и не слышал родного языка. Вот она и решила проверить качество моего письменного языка. Нужно сказать, что белорусский я всегда хорошо знал, и не только потому, что дома говорили только по-белорусски. В школе у нас был необыкновенный учитель, Андрей Демьянович Курченко. Был он инвалидом Первой мировой, хромал; к тому же он был ужасно строг с учениками. Боже упаси прийти к нему в класс без подготовленного урока! Я его гнева боялся как огня и никогда ни в чем ему не перечил. Он знал, что я люблю читать по-белорусски, и часто сам давал мне книги. Но самым главным было его безукоризненное знание белорусского языка, литературы, истории, культуры — и его старание передать все это нам, своим ученикам. Я лично перед ним в неоплатном долгу. Благодаря этому учителю моя корректорская работа спорилась легко. Правда, я недолго ею занимался: довольно скоро меня перевели в редакторы, и я продолжал там работать еще года полтора. Однажды летом, как снег на голову, вдруг сваливается на меня повестка из местного военкомата. Меня призвали на три месяца на военные сборы. Большинство призывников были, как и я, солдатами минувшей войны. Многие настолько устали от той войны, что нехотя, спустя рукава относились к занятиям. Честно говоря, особенного рвения и у меня не было к этой военной переподготовке, однако нужно тоже признать, что я всегда серьезно относился к любой возможности чему-нибудь научиться. Даже мое артиллерийское училище в то тяжелое военное время я закончил отличником. Ну и за эти курсы по переподготовке получил отличные оценки. А осенью, только-только вернулся домой — снова приказ из военкомата: лично и незамедлительно явиться к ним. Едва меня увидели — сразу бумагу в руки, приказ Министра обороны СССР. Меня опять призвали в армию. Всего три дня дали, чтобы закончить все на работе, и на четвертый день я обязан был явиться для прохождения военной службы в военный гарнизон города Слонима. Вот так и начался мой второй круг военной службы.
ЗГ: К тому времени вы все еще были холостяком?
ВБ: Нет, я был уже женат. Мою первую жену звали Надя, Надежда Андреевна, она родом была из тех же мест, что и я. Итак, на четвертый день я прибыл в расположение военной части, около Слонима. Как обычно, не было жилья, нигде нельзя было найти отдельную комнату. Надя оставалась в Гродно, а я снял угол в комнате у одной пожилой женщины. Всю зиму, безостановочно, шли военные учения. И опять я мерз, мне было холодно всегда и везде: на поле, во время учения, в моем углу у старушки, — чувство стужи как бы постоянно сидело у меня в костях. Иногда я и не раздевался дома. Наконец пришла весна — помню, что в том году к первому мая все вокруг уже цвело…
ЗГ: Что же произошло после Слонима?
ВБ: Вскоре вышел следующий приказ. Меня сначала направили во Владивосток. Надежда Андреевна поехала со мной. Следующим местом стал север Курильских островов, недалеко от японского острова Хоккайдо. Там тоже было довольно паршиво. Началась корейская война, и нас перевели из военного поселения прямо на берег океана. Нашим заданием было укрепить оборону этого берега. Мы жили на том диком берегу три года, практически все время мы проводили в этих жутких траншеях.
ЗГ: Хоть что-нибудь хорошее произошло там, на Курилах?
ВБ: О да! Мой сын, наш первенец, родился зимой 1952-го. Как только он родился, меня отправили на Сахалин, на курсы повышения квалификации. Там я занимался девять месяцев, а мои бедная жена с малюткой оставались все это время одни, на Курилах… Знаете, сейчас невозможно представить весь ужас той жизни, трудно сказать, что там было хуже: гнилой климат, постоянные пожары, жизнь в траншеях или землетрясения.
ЗГ: Вы что-нибудь предпринимали, чтобы уйти со службы?
ВБ: Хоть это и было моей самой большой мечтой, единственное, что я мог делать, — это писать рапорты с просьбами об отставке. Вы и представить себе не можете, сколько бумаги я извел на эти бесконечные просьбы! Однажды я даже написал министру обороны, маршалу Малиновскому. Он ведь был также депутатом Верховного Совета всего Дальнего Востока. Я не имел права напрямую, через голову моего начальства, обращаться к маршалу Советского Союза, ну а депутату, по закону, я вполне мог писать. Чуть ли не сразу после этого письма мне позвонили из штаба дивизии и велели немедленно явиться. Было это в середине зимы. В это время мы были расквартированы в небольшом местечке, окруженном лесом, а до штаба дивизии (он располагался в райцентре) нужно было топать километров пять по лесу. В тот день еще, как на беду, была метель: ветер со снегом дул прямо в лицо и мороз буквально продирал по коже. Я шел сначала лесом, потом по шпалам, и только одна мысль согревала меня: «А вдруг вызывают, чтобы сообщить об отставке?» Но не тут-то было… Как только я доложил о прибытии, посыпались вопросы: «Вы писали маршалу Советского Союза товарищу Малиновскому?» — «Так точно, товарищ генерал, писал!» — «Ну вот вам и ответ», — говорит мой командир. Письмо было адресовано моему генералу. Маршал приказал ему вызвать старшего лейтенанта Быкова и объяснить ему следующее: «Служба в рядах Красной армии — святой долг каждого гражданина СССР». В конце концов в 1955-м меня заменили каким-то другим бедолагой. Мы вернулись в Беларусь, в небольшой городок Осиповичи, на берегу Березины, около Бобруйска. Там, по обе стороны этой миловидной реки, выстроены уродливые армейские бараки.
ЗГ: Да, я знаю Осиповичи хорошо, бараки там стоят до сих пор… Это воинское поселение.
ВБ: Правильно. Я снял квартиру в соседней деревне и на положенный мне недельный отпуск поехал на побывку к родителям. А вот когда я вернулся, пришел и долгожданный приказ о демобилизации. Наконец-то! Вернулся я в Гродно, куда же еще? Я хотел работать в той же газете, откуда меня насильно утянули в армию пять лет назад. Меня сразу приняли на работу, но довольно быстро начались проблемы. Со службой в одной армии было покончено, но меня тут же стали тянуть в другую армию — армию коммунистов. В редакции стали требовать, чтобы я вступил в партию. Только-только я отмотался от военной дисциплины, как тут же должен был стать рабом партийной. А то, что, получив партийный билет, ты теряешь последние капли независимости, это я к тому времени понял уже давным-давно.
ЗГ: Удивительно, как, прослужив в армии двенадцать лет, вы умудрились выйти «на гражданку» беспартийным. Кажется, легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем офицеру в Советской армии было оставаться столько лет без партбилета.
ВБ: Да, мой случай можно назвать уникальным. Правда, было несколько раз, когда я чуть было не попался — в смысле, едва не вступил в партию, но, слава богу, пронесло, обошлось. Первый раз это было в Софии. Там меня выбрали секретарем комсомольской организации дивизии. Понимаете, мне еще во время войны приелись все эти их пропагандистские бредни, но, когда служишь в армии и тебя куда-то выбирают, отказываться не принято. Меня выбрали комсомольским секретарем, мои документы автоматически оказались на рассмотрении в комиссии по приему в партию: как же комсомольский вожак может быть беспартийным?