Василь Быков: Книги и судьба
Шрифт:
ЗГ: Можно спросить, что вы думаете о писателях-эмигрантах? Кто из них близок вам по духу, если можно так выразиться?
ВБ: Я высоко ценю гражданское мужество, политическую позицию и, конечно, литературные произведения Георгия Владимова [473] и Владимира Войновича. Они оба принадлежат к поколению, которое моложе моего, я уважаю их принципы и умение постоять за них. Я ценю литературу эмиграции всех поколений. Сейчас лучше, чем когда-либо, я понимаю, через что прошли эти писатели и почему они были вынуждены покинуть родину. Особенно близок мне покойный Виктор Некрасов, Вика, как все мы его называли. Тоже, кстати, любитель «малого жанра»…
473
Георгий Николаевич Владимов (1931–2003) — прозаик, эссеист, правозащитник. Автор знаменитых в СССР романов «Большая руда» и «Три минуты молчания», ходившей в «самиздате» повести «Верный Руслан» (опубликована в СССР в 1989-м). Один из тех, кто поддержал письмо Солженицына к IV съезду Союза писателей СССР. Руководитель московской секции запрещенной в СССР организации «Международная амнистия». Был вынужден эмигрировать в Германию в 1983 году. Был
ЗГ: Но вы-то успешно работаете не только в «малом жанре». «Мертвым не больно», «Карьер» и «Знак беды» — это ведь все романы.
ВБ: Ну… По крайней мере, критики согласились их так называть.
ЗГ: Говорят, родители больше любят самых младших своих детей больше, чем старших. Испытываете ли вы похожее чувство к своим недавним работам? Есть ли у вас любимые произведения — не важно, какого периода?
ВБ: Нет, вряд ли. Я никогда не чувствовал какой-то особой привязанности к тому или иному произведению. Конечно, увидеть недостатки работы всегда легче, когда она уже опубликована. Читаешь напечатанный текст, и какие-то пустоты, бесцветные слова сразу же бросаются в глаза. Но я редко возвращаюсь к уже написанному. Единственное, что стараюсь делать, — это учесть свои просчеты в следующей работе и не повторять былых промахов. Впрочем, это мне редко удается…
ЗГ: Ваши читатели вряд ли с этим согласятся. Так вы не можете назвать ни одного своего любимого произведения?
ВБ: Нет, любимых у меня нет. Некоторые вещи я не люблю, например, из-за их названия. Два моих произведения называются очень похоже — «Волчья стая» [474] и «Волчья яма» [475] . Когда-то мне эти названия нравились, сейчас нет. Или, скажем, «Сотников». Я не хотел так называть этот роман… Это была инициатива Твардовского. И даже сейчас я думаю, что мое первоначальное заглавие — «Ликвидация» — лучше бы отразило суть произведения. За этим словом, широко использовавшимся в период войны, — подлинные события и реальные понятия. Видите ли, и немецкая, и белорусская полиция не управлялись с расследованием дел в срок, и часто под арестом оказывалось больше людей, чем могли вместить тюрьмы. Тогда полицейские отбирали группу заключенных — человек пятьдесят-шестьдесят — и помещали их в какой-нибудь сарай под усиленную охрану. Время от времени они хватали несколько первых попавшихся узников и уничтожали. Такие казни на языке полицейских назывались жутким словом «ликвидация». У меня в романе есть эпизод, где как раз и описывается подобная ситуация. Ну и кроме того, какой смысл давать работе имя лишь одного из главных героев — «Сотников»? Ведь основной драматический конфликт сюжета равным образом поделен между обоими героями — Рыбаком и Сотниковым. Если уж использовать в названии имя собственное, то их должно было быть два. Я понимаю, что Твардовский стремился таким образом успокоить цензоров, но все равно считаю заглавие «Сотников» неудачным, слабым. Но я не хочу уже ничего менять. Пусть остается так, как есть.
474
Быкаў Васiль. Ваўчыная зграя (Волчья стая) // Малодосць. 1974. № 7.
475
Быкаў Васiль. Ваўчыная яма (Волчья яма) // Полымя. 2000. № 1.
ЗГ: Ваши взаимоотношения с некоторыми бывшими коллегами по перу, которые в свое время выступали за либерализацию советской политики в сфере искусства, сегодня довольно сложны, не так ли? Я имею в виду отношения с Распутиным [476] , Беловым [477] , Проскуриным [478] и другими.
ВБ: Напротив, они предельно просты. В настоящее время эти люди — некоторые из них действительно когда-то были моими друзьями — занимаются тем, что порочат все, что я отстаиваю, и в то же время они восхваляют Лукашенко. С их точки зрения, он — единственный защитник истинных славянских ценностей. Они постоянно публикуют в белорусских и московских газетах статьи, в которых пишут, что белорусский президент — единственная опора славянства, в то время как Быков — предатель русского народа. Конечно, неприятно читать все это, но, с другой стороны, мне их жаль и больно за их слепоту. Поэтому, быть может, действительно мое разочарование в их действиях — не такое уж простое чувство.
476
Валентин Григорьевич Распутин (1937) — прозаик, один из активных представителей т. н. «патриотического» (в противовес «либеральному») лагеря. Автор рассказов «Уроки французского», «Деньги для Марии», романов «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой» и др. Герой Социалистического Труда, награжден двумя орденами Ленина, двумя орденами «За заслуги перед Отечеством» (III и IV степени) и др., лауреат Государственной премии СССР и Государственной премии РФ, международной премии им. Ф. Достоевского, премии А. Солженицына, Всероссийской литературной премии им. С. Аксакова.
477
Василий Иванович Белов (1932) — прозаик, принадлежит к той же литературной и политической группировке, что и Распутин. Начинал как один из любимых авторов «Нового мира» («Привычное дело», «За тремя волоками», «Плотницкие рассказы» и т. д.), затем стал одним из флагманов журн. «Наш современник». Награжден орденами Ленина, «За заслуги перед Отечеством» (IV степени) и др., лауреат Государственной премии СССР, Всероссийской литературной премии им. А. Н. Толстого.
478
Петр Лукич Проскурин (1928–2001) — прозаик, представитель «патриотического» лагеря. Принимал активное участие в кампании, развязанной против «Нового мира» в 1969 году. Автор романов «Судьба», «Имя твое», «Черные птицы», «Порог любви», «Тайга», «Число зверя» и др. Награжден орденами Ленина, Трудового Красного Знамени и др. Лауреат Государственных премий РСФСР и СССР.
ЗГ: А что вы скажете о белорусских писателях, таких как, например, Иван Шамякин? [479] Он, кажется, при любой власти в фаворе. Вообще-то, мне его жизнь в литературе напоминает жизнь Микояна в политике, который прослужил у коммунистических лидеров «от Ильича до Ильича».
ВБ: Да уж, это словно о нем. Шамякин был прославляем при Сталине и сейчас является первым писателем при дворе Лукашенко.
ЗГ: Будучи хамелеоном по натуре, он легко меняет цвета. Но его сердце остается прежним.
479
Иван Петрович Шамякин (1921–2004) — один из самых плодовитых белорусских советских писателей.
ВБ: Это правда: нам всем дано только одно сердце (улыбается).
* * *
ЗГ: Василь Владимирович, мы обсудили много тем, а вашего участия в политике практически не коснулись. А ведь вы активно участвовали в ней больше двух десятилетий. Сейчас вы стараетесь избегать этого вида деятельности. Можно спросить — почему?
ВБ: А почему я не в Беларуси, а здесь? Когда появилась надежда на положительные изменения на родине, я действительно старался поддержать эту надежду реальной работой. Я принимал участие в руководстве Народным фронтом, много писал, выступал на митингах и демонстрациях, которые могли помочь делу… А когда понял, что наш народ на этот момент предпочитает старый образ жизни, близкий к советскому, если не хуже, я решил остановиться. Стало невозможно и бессмысленно продолжать такого рода работу. Белорусское руководство отрезало все пути общения с народом, постаралось создать мне репутацию буквально преступника. Тогда я уехал за границу, чтобы продолжить писать. Может быть, таким образом я смогу быть полезным нашему народу. Время рассудит…
ЗГ: Оно уже сейчас все расставляет на свои места. Вы занимаете законное почетное место в белорусской истории и белорусской литературе.
ВБ: Я в этом не уверен. А если вы об известности, так ведь она в действительности не имеет значения. Я настроен продолжать писать, и это единственная моя цель в жизни.
ЗГ: Василь Владимирович, вы уж извините меня за патетику, но ведь и вправду многие русские читатели считают вас гордостью послевоенной литературы. И у вас великолепный русский литературный язык. Тем не менее вашим рабочим языком был всегда белорусский, и прежде вы никогда не думали менять его на русский. Может быть, сейчас, когда в Беларуси создалась для вас такая тяжелая ситуация, а в России больше читателей открыты вашему слову, вы бы подумали о том, чтобы переключиться на русский?
ВБ: Я никогда этого не сделаю. Конечно, мой русский вполне соответствует тому, чтобы на нем писать. Он улучшился благодаря моей переводческой практике. Но зачем мне это делать? Для чего? Я считал бы такое «переключение» чудовищным предательством по отношению к моему родному слову, и, конечно, в первую очередь к себе самому.
ЗГ: Вы были всегда терпимы к белорусским писателям, пишущим по-русски.
ВБ: Я и продолжаю думать так: у каждого белорусского писателя есть право на выбор языка: русский, еврейский, татарский или белорусский. Лично я выбрал себе право писать на своем родном, белорусском.
Послесловие: Не говори с тоской: их нет…
Жизнь символична, следовательно, она прекрасна…
Нет больше с нами защитника Беларуси…
Мы жили, отрезанные от нашего прошлого, от нашего собственного сознания, от нашей истории. В том числе и недавней — истории минувшей войны. С течением времени память о ней активно заменялась пропагандистскими схемами, а ее великая правда — подменивалась правдоподобием, удобным для тоталитарной партии… У правды в историй — однозначная функция — у нее берут уроки. Ложь же родит только ложь, никаких иных уроков, кроме новой лжи, из нее не выходит.
Смерть Василя Быкова, наступившая 22 июня 2003 года, ровно в годовщину начала Великой Отечественной войны, оказалась столь же символичной, как и многое в его жизни.
Символичными были и его похороны. Никто, казалось, не знал, когда и где они будут происходить: власти, боявшиеся беспорядков, держали место и время похорон в секрете. Несмотря на их предосторожности, тысячи людей группами и поодиночке выходили из подъездов, проулков, переходов, естественно сливаясь в один нескончаемый поток: молчаливый, торжественный. У многих были белые и красные цветы, символизирующие цвета белорусского флага, принятого Народным фронтом и запрещенного правительством, а другие несли васильки, народный символ Беларуси и имени писателя. Белорусская полиция сообщила о двадцати пяти тысячах, пришедших проводить своего писателя в последний путь. Данные Белорусского народного фронта свидетельствуют о цифре вдвое большей: возможно, сюда была включена многочисленная полиция [480] . Эксцессов не было, несмотря на то что транспорт (автобусы), обещанный муниципалитетом, так и не появился; автобусы и не понадобились: люди несли на руках тяжелый гроб весь путь от центра города до далекого загородного кладбища; молча простояв еще много часов около могилы после отпевания и погребения, разошлись глубокой ночью. Могила выросла огромным цветущим холмом, возвышаясь над всем и над всеми вокруг, сама по себе превратившись в символ того, что Беларусь живет и помнит. И далеко не только Беларусь.
480
«New York Times» (14 июля 2010 года) тоже сообщает цифру 50 000, пришедших проводить писателя, «которого, некоторые называли Сахаровым белорусской литературы». Быкаў на свабодзе (Быков на Свободе) // Радио Свободной Европы: Свабода. 2004. С. 477. Автору этих строк, которой судьба подарила встречу и с Сахаровым, и с Быковым, это сравнение много больше по сердцу, чем следующее в сноске 480.