Василий I. Книга первая
Шрифт:
С непроходящей жадностью расспрашивал Василий все эти годы всех, кто мог хоть что-то добавить своим рассказом о битве, прошедшей на безвестном до того поле — то ли одними куликами лишь заселенном, то ли находившемся у черта на куличках. Он уж и к тому привык, что начали и небылицы всякие выдумывать, передавать вместе с верными подробностями и заведомо ложные.
Встретился им с Данилой на Волыни чернец. Снял с головы старую скуфью, потрогал на боку полотняную сумку, сказал важно: «Сии безгласые вещицы от брата во Христе ко мне перешли — сошел в могилу он от язв, на поле Куликовом полученных. Верно сказано пророком Даниилом: «От этого видения внутренности мои повернулись во мне, и не стало во мне силы». Затем со слов брата во Христе чернец рассказал, как шел поединок Пересвета с Челубеем: «Съехались два сильных могучих богатыря на чистом поле на Куликовом в бою-драке переведаться. Палицами ударились — палицы по чивья поломались; копьями соткнулись. — копия
Слушая разные, непохожие и даже противоречивые пересказы одних и тех же подробностей битвы, Василий не сердился уж — знал, что ни искажения, ни приукрашивания не могут уменьшить или увеличить важность самого события, понимал все отчетливее, что событие это стало поворотным во всей истории Руси, а каждое свидетельство тому принимал с негаснущим волнением души.
Говорили ему о донской победе отец, Ждан, Некрас, Боброк, Фома, Серпуховской — многие. И не все одинаково, иные совсем по-разному даже… кто прав?
Как видно, все правы: разделяя одну судьбу с тысячами людей, каждый человек видел эту судьбу своими собственными глазами, оценивал своим, отличным от всех других, единственным в мире умом, пропускал через свои неповторимые больше во все белом свете душу и сердце. На поле Куликовом произошла величайшая в истории людей битва, затмившая все известные доселе сражения числом погубленных за несколько часов жизней, и для ее оставшихся в живых участников она существует только в одном восприятии — «Я и Мамаево побоище». Но другие люди — Василий ли, Пимин ли, все, кто живет сейчас и кто потом придет, — должны сердцем почувствовать и умом понять, что значило то побоище и в их личной судьбе. Пимин, видимо, к тем людям принадлежал, которые свою причастность к тому великому событию ощущали остро и могли не просто воздать должное доблести русских ратников и ополченцев, полководческому дару и мудрости Дмитрия Ивановича, но и видеть в этом залог счастливого будущего своей отчизны.
Пимин тогда в Сарае очень хорошо понял, чем может завоевать впечатлительную юную душу, повествовал вдохновенно:
— Господь редко посылает нам государей высокоумных — одного в сто лет: был Владимир Святославович, через век — Владимир Мономах, еще через сто лет — Александр Ярославович, а в нашу пору — Дмитрий Иванович. Счастлив я тем одним, что сподобился собственными очами зреть в овраге Рыбий Верх большой камень, на котором отпечатлелась ступня святого Александра Ярославовича, больше ста лет прошло, но вот пришел он в Госпожин день на помощь твоему батюшке. Прохлаждался я в сени Зеленой Дубравы, что за одну ночь выросла на берегу Смолки и укрыла собой потаенный полк. А на берегу Красивой Мечи окаменевший татарский всадник есть: переплыл он через речку, оглянулся — видит, никого больше в живых нет, всех «урусы» изничтожили, ну и окаменел от ужаса. И на том месте, где Дмитрия Ивановича после скончания битвы израненного, в шеломе побитом, в кольчуге иссеченной отыскали, со скорбью постоял я…
— А где это место?
— В трех верстах от Красного Холма, в березовой рощице у оврага, который тоже называется Березовым и в Смолку справа впадает. — То ли правду говорил, то ли с чужих слов чьих-то пересказывал лжемитрополит, но Василий каждому его слову внимал, доверием и симпатией проникался к нему [65] .
А Киприан — темна вода во облацех воздушных… Помнится, он все попрекал отца каменным кремлем, а нынче и младенцу ясно, сколь мудр и дальновиден был великий князь московский. Деревянный кремль прадеда Ивана Калиты как бы ни был крепок, все равно был податлив, а от примета вовсе не имел спасения: приметут враги к стене крепостной Кучу сухого хвороста, запалят фитиль, бросят его издали — и ничем уж не зальешь, не задуешь. А об отцовский каменный литовский князь Ольгерд три раза копье свое поломал с досады.
65
Позже стали известны все неприглядные поступки этого самозваного духовного владыки, но в то смутное время ему долго удавалось выдавать себя за благородного человека, и даже еще в XVII веке произошел такой казус: один писец, редактируя святцы, занес Пимина в число святых наряду с Алексием и Сергием Радонежским. Так что доверчивость Василия Дмитриевича можно вполне понять.
Когда впервые Василий вместе с Киприаном прибыл к Витовту, то митрополит рассказал историю последнего похода Ольгерда на Москву в совершенно неверном, умышленно искаженном виде. После того как гусляры (не случайно, надо думать, а по велению Витовта, желавшего сделать приятное московскому княжичу) слаженно пропели песню, в которой были и таковы слова: «Ай не дам я вам теперь прощеньица, ай не дам я вам да благословеньица, это ехать вам да на святую Русь; еще же кто езжал да на святую Русь, ай счастлив с Руси да не выезживал», — Киприан то ли по оплошности, то ли свои какие-то тайные цели преследуя, возразил: «Не совсем это так… А правильнее, вовсе не так — что «не выезживал»… Когда Дмитрий Иванович московский, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев, то прислал Ольгерду кремень, огниво, саблю и велел объявить, что россияне намерены в Святую неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом. Ольгерд же тотчас выступил со своей кованой ратью в середине Великого поста, вел Дмитриевых послов до Можайска, там отпустил их и, давши им зажженный фитиль, сказал: «Отвезите его к вашему князю. Ему не нужно искать меня в Вильне, ибо я буду в Москве с красным яйцом прежде, нежели этот фитиль угаснет». Как вздумал, так и сделал. Послы уведомили Дмитрия Ивановича о решении Ольгерда в день Пасхи, когда он шел к заутрене. А восходящее солнце озарило уж на Поклонной горе литовский стан. Дмитрий Иванович пришел в великий испуг и изумление, запросил мир. Ольгерд согласился на это, но взял с россиян много серебра и все их владения до реки Угры. Ольгерд вошел со своими боярами в кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яйцо Дмитрию.
«Это лжа! — вспыхнул Василий. — Николи не ступала нога Ольгерда в московский кремль. Трижды приходил он на Русь и трижды уходил ни с чем, отец мог бы его гнать до самой Вильны!»
«Верно княжич говорит, — поддержал Витовт. — Верно, что николи не ступала нога Ольгерда, как и наследника его Ягайлы (да и моя тоже), в Московский Кремль и никто еще счастливо из Руси не выезживал, не зря в песне молвится. А ты, святитель, путаешь что-то, ведь и Угра-река николи не была границей между Ольгердовым и Дмитриевым государствами».
Василий с благодарным восторгом смотрел на Витовта, все больше нравился ему этот нестарый еще, красивый человек со спокойным и добрым взглядом глубоко посаженных серых глаз, с речью неторопливой и разумной. Радуясь возможности выйти из душевного плена, в котором он почувствовал себя тогда после встречи с Киприаном, Василий сказал дерзко, с вызовом: «Я думаю, преосвященный, ты иначе ту историю с моим отцом и Ольгердом излагать должон. Так, как я слышал, как оно и было. А было так. Бежал из Руси Ольгерд без памяти. В одной из встречных русских деревень рябая крестьянская курица выскочила на улицу и со страху, увидев кованую рать, снесла яйцо прямо на пыльной дороге. Ольгерд не велел никому трогать того яйца, дабы гнев отца моего не вызвать. Обыкновенное то было яйцо, не красное…»
Было ли так на самом деле, придумано ли так складно — не суть: важно, что каменные стены, которыми Киприан попрекал отца, навсегда отбили у Ольгерда охоту ходить на Русь.
Хитр и пролазчив Киприан — это да, но и в том мог убедиться княжич, что верит митрополит в высокое предназначение Руси, в ее великое будущее, потому-то так жаждет утверждения на митрополичьей кафедре всея Руси, а не одной лишь Малой Украйны. Перед расставанием спросил его Василий:
— В Сарае я слышал от многих важных татар, что отец мой не должен был никак победить Мамая, а победил, что будто бы Мамай много сильнее был?
— Верно. Много сильнее была Орда московского воинства.
— Как же так? Почему же отец победил?
— Потому что за Дмитрием Ивановичем стояла святая Русь, вера православная, она — как свет, как закваска, хранит не только свой народ, но и всю вселенную, потому что угодники Божии, как преподобный игумен Сергий, благословивший твоего батюшку на рать, молитвенники русские ходатайствуют за мир, и мир стоит их святыми молитвами. Вспомни-ка древние времена, Гоморру и Содом. Там было великое нечестие, страшный грех творили жители этих городов, о грехе этом ни языком говорить, ни ушами слышать. И когда Господь пришел к Аврааму, тот стал просить: «Господи, а если пятьдесят праведников будет в Гоморре и Содоме, пожжешь Ты огнем города или нет?» И сказал Господь: «Нет, ради этих праведников Я буду терпеть беззакония жителей». Тогда Авраам стал уменьшать число молитвенников: «А если сорок пять?» — «Потерплю», — сказал Господь. «А если сорок… тридцать… двадцать?» — «Потерплю». — «А если десять?» — «И если десять праведников будет в Гоморре и Содоме, — говорил Господь, — Я не предам огню, не сожгу эти города». Вот как велики пред Господом молитвенники за народ. Ради них Господь терпит беззакония многих грешников. Но там не оказалось и десяти праведников, и поэтому города Гоморра и Содом сожжены огнем. И кто бывал там, видел, что крутом нет растительности, там Мертвое море, очень соленое, ни одна рыба там не живет. Это море всем напоминает о смерти, о наказании, о том, что беззаконники так же все погибнут, как жители Гоморры и Содома. А вот на Руси есть праведники, многие молитвенники, люди ангельской жизни, и потому Господь хранит веру православную, хранит церкви и монастыри, хранит Русь.