Василий I. Книга первая
Шрифт:
Двери в палату уж не закрывались. Василий видел, как вошли согбенные, в черных одеждах игумен Дмитрий Прилуцкий, епископ Герасим, дьякон, пономарь, просвирни, и понял, что не по зову отца пришли они, что Сергий Радонежский готовит обряд пострижения отца в монашество. Исповедь, причащение и принятие схимы — это предсмертный обряд, обязательный для государей. Все русские князья постригались в последний час свой в этом мире, уходя на тот свет как бы новыми людьми, даже и с новыми именами [66] . Это приуготовление к жизни в потустороннем мире поможет скорее очиститься от земных грехов и получить право жить в царствии небесном. Принятие схимы было всенепременным и торжественным. И уже схима сама — монашеская черная мантия
66
Александр Невский, например, почил в схиме под именем Алексея.
— Я думаю, государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье.
…Сначала некий шелест прошелся по палате, а затем установилась такая тишина, что слышно было, как потрескивает огонек негасимой лампадки на божнице. Не сразу нашел слова для ответа сам премудрый Сергий Радонежский, долго молчал, прежде чем выговорил:
— Что же, великий князь, грехов никаких не знаешь за собой?
Долго молчал и великий князь. Взгляд его стал отстраненным, запредельным. Далек был Дмитрий Иванович думой ото всех. Что видел он внутренним взором, о чем размышлял?..
— Естество человека сложно, — сказал он наконец через силу, — и благий человек бывает зол, и злой может быть благим. А полных праведников не бывает, потому что борется в душе правда с неправдой, и не все ведающие истину творят ее.
Сергий подождал, не добавит ли Дмитрий Донской еще каких-то более определенных слов, а не дождавшись, заговорил увещевательно и вполне веря еще в силу проповеди своей:
— Бывает, нелегко осознать свои собственные грехи и в них принести раскаяние перед лицом Божиим. Мы, грешники, как-то привыкли делить грехи на большие, или тяжелые, и грехи, которые мы хотим назвать малыми. И если тяжких грехов — убийств людей безвинных, прелюбодеяния, татьбы — нет на совести нашей, мы, грешные, готовы думать, что малые повседневные грехи и без раскаяния нашего простит Господь. Мы ошибаемся. Каждый грех одинаково противен в очах Божиих, и трудно представить границу между малым грехом и большим, ибо пуд маленьких камешков весит не менее одного пудового камня…
— Все так, — спокойно ответил Сергию великий князь, — только думаю я, что несколько дней или часов пребывания в монашестве перед кончиною не могут спасти души, грешившей долгую жизнь.
Сергий со скорбию выслушал кощунственные слова и, очевидно теряя самообладание, спросил надтреснутым голосом:
— Хотя никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Ярославовича, не был столь любим народом и боярами, как ты, Дмитрий Иванович, хоть не было ни в древние, ни в новые времена победы славнее Донской, неужто дерзнешь ты вознестись гордынею превыше всех своих пращуров, умиравших всегда иноками?
Дмитрий Иванович безучастно безмолвствовал.
Священник в изголовье умирающего начал читать отходную:
— Князя достославного и благочестивого Дмитрия Ивановича означил Господь перстом Своим для дела скорбного и огромадного, отрекая от мира надежду и защиту земли…
Василий слушал и не слышал слов, его душили слезы. Чтобы не разрыдаться в голос, он потихоньку вышел из палаты, встал в теплых сенях, как давеча, возле окошка, которое оставалось по-прежнему белесым, хотя уже и шел второй час ночи. Василий не смахивал переполнявших глаза слез, смотрел через подернутое изморозью стекло, видел тускло блестевшие балясины крыльца, заиндевелые жерди коновязи. Снег уж больше не пуржил, и небо очистилось от туч, звезды в непостижимой вышине тоже, казалось, выбелились от снега, посвечивали матовым светом. «Эта краткая и многообразная жизнь есть колесо, вертящееся на неподвижной оси, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте… Посему ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или сновидением, или полевым цветком».
Скоро отец опять впал в беспамятство. Латинский врачеватель и с ним несколько других приглашенных лекарей, иноземных и своих, суетились возле него.
В ногах у него убивалась, заходилась в рыданиях Евдокия Дмитриевна:
— Куда уходишь, сокровище жизни моей, почто не примолвил слова мне?.. Почто я прежде тебя не умерла!..
Василий вышел во двор, не замечая произошедших за ночь перемен и не удивляясь тому, что деревья покрылись зимней крупой, которая лежала на листьях и ветках так надежно и покойно, будто долгую зиму росла и будто было нынче Рождество или Крещение, а не девятнадцатое мая.
Устланная снегом земля казалась в отсветах заревых алых полос фиолетовой, такими же были и невысокие заструги возле конюшни. Полосы на небе ширились, все выше пластали нестойкие и не справляющиеся с неотвратимо встающим солнцем продольные серые облака, снежный покров подернулся сначала сизоватым налетом, потом стал синеть, высветляться до тусклого блеска чищеного серебра, а как только солнце вырвалось неохватным пламенем, обагрило бронзовые тела сосен, снег замерцал голубыми и розовыми огнями — и словно только этого и ждала природа, наступила такая тишина, что от нее больно зазвенело в ушах. Василий видел примчавшегося к крыльцу всадника, но не слышал ни стука копыт, ни звякания удил и стремян. И вороны каркали беззвучно, и игумен Дмитрий Прилуцкий, подошедший вплотную, близко открывал по-рыбьи свой заросший волосатый рот, но что хотел сказать, было не разобрать. Его слова Василий сначала почувствовал — от затылка по спине прошелся холодок и застыл, сковав все тело, наконец стали долетать отрывочные звуки, сложившиеся в слова:
— Мы продолжаем строить земные, тленные дела, а благоверный великий князь Дмитрий уже не печется о суетной жизни…
И окольничий Вельяминов, крестясь, говорил:
— Долго жить приказал… Жила сердечная лопнула, знахарь говорит, не выдержала многотрудных забот. Ты теперь, Василий Дмитриевич, наш великий князь.
Из распахнутых дверей вырвался горестный, сердце разрывающий плач матери:
— Свет мой светлый… Вкупе жила я с тобою, вкупе умру с тобою, юность не отойдет от нас, а старость не постигнет нас…
Василий пересек неверной походкой двор, зашел в конюшню. Вздыхали в стойлах лошади, изредка били копытом в стену. Пахло ржаной соломой и чистым конским потом. Великий князь дал волю слезам.
Глава XVI. Белый русак на зеленой траве
А дети мои, молодшие братья княже Васильевы, чтите и слушайте брата своего старейшего Василья, в мое место своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрья и свою братью молодшую в братстве без обиды.
Василий стоял за спиной склонившегося над рукописью дьяка, наблюдая, как тот выводил на хрустком негнущемся пергаменте русским полууставом: «Того же лета преставился князь великий Дмитрий Иванович, внук Иванов, правнук Данилов, праправнук Александров, препраправнук Юрьев, препрапращур Володимиров Всеволодовича Ярославича Владимировича, великого нового Константина, крестившего Русскую землю, сродник новых чудотворцев Бориса и Глеба…»
Дьяк лишь перебеливал чужой текст, был он молод годами «и аза не видел в глаза», как сказал о нем Василию составитель нового летописного свода архимандрит Серапион. Сам Серапион прожил на Божьем свете девяносто семь лет, значит, родился в прошлом веке, был в правление Ивана Калиты самовидцем многих происшествий, а о многих других еще слышал от верного своего сподвижника, блаженного игумена Ионы, почившего прошлым летом в еще более глубокой, чем Серапион, старости: помнил Иона, как в бурю мужика вместе с лошадью и телегой на другой берег Волги перекинуло, а по селам все дубье подрало [67] .
67
Дубье — в значении «борть»; все бортные угодья были уничтожены бурей на Руси в 1302 году.