Василий I. Книга первая
Шрифт:
Торжество и веселье было во Владимире и в Москве — в Кремле и на Великом посаде, в Занеглименье и Заречье: ханский посол наблюдал это с великим удовольствием, полагая, что народ таким образом одобряет ханское решение.
Да, столь чаемое посажение на злат отчий стол не облегчило участь Василия, а скорее даже, наоборот, усугубило шаткость его великокняжеского положения.
Старейшие бояре — те, которые на Куликовом поле с отцом плечом к плечу стояли, обижены были, что русский государь опять получает державу из рук алчного, грязного, жестокого и ненавистного агарянина. Знаменитый и любимый отцов боярин Федор Андреевич Свибл даже и не скрывал раздражения:
— Кто он такой —
— Нет, Дмитрий Иванович инак сказал: «Тебе, посол, путь чист!» — возразил родной брат Свибла Михаил Андреевич Челядня [74] .
— Все одно, был Дмитрий Иванович орел высокородный!
74
То, что родные братья имели разные фамилии — обычное явление у русских людей конца XIV века: как раз в этот период шло оформление фамилий из кличек, прозвищ, по отцовским именам, по месту жительства или происхождения, а те, о ком пока нечего было сказать, обходились именами, порой даже и без отчества.
— А Василий Дмитриевич не по годам рассудлив и добр…
— Да, рассудлив и добр безмерно, только жаль, что не Донской!
Знал бы, что в тот же день слухачи донесут эти слова до ушей великого князя, то поостерегся бы Федор Андреевич, а кабы мог предвидеть, что в скором будущем окажется в опале и Василий отнимет у него на себя все его многочисленные села вместе с холопами, то, наверное, и не согласился бы с рассуждением о безмерной доброте сына Донского.
Федор Свибл сделался крупным землевладельцем, разбогател при Дмитрии Ивановиче, села его находились и близ Москвы — на реке Яузе, и поодаль — возле Вологды, в Ростовском княжестве, в Отводной волости, на реке Ваче, на Кубенском озере. Но не только за свое богачество был он всегда в чести у великого князя — ценил отец Василия в этом боярине сметку и рачительность, поощрял прямоту и разумность его суждений. И тем досаднее было узнать Василию о заглазном злословии Свибла.
В тот же день бил челом один малознатный боярин, по прозванию Трава. Бухнулся к ногам, раболепно припал к подножию трона и громко, внятно произнес слова, загодя обмысленные:
— Тебе, Василий Дмитриевич, предстоит славы и державности достигнуть большей, чем всем пращурам твоим…
Василий покосился на склоненную ниц голову боярина, с неприязнью отметал, что тот, видно, веретенным скоромным маслом смазал свои волосы — блестят они и не рассыпаются на пряди. Он, конечно, ничтожество, этот Трава, лесть его труба и неумна, но некоторое удовлетворение и торжество Василий все же испытал, спросил, деланно хмурясь:
— Чего домогаешься?
— О том молвь долгая… и непростая.
— Сядь! — Василий указал на пристенную скамейку.
— Долгая, долгая молвь, — повторил боярин, а присел на краешек лавки как-то бочком, словно бы на миг единый. Как видно, труслив был и робок, а если учесть, что эти качества его приправлены еще и телесной немощью, то понять можно, почему Травой наречен.
Василий ворохнулся в кресле, нетерпеливо пристукнул рукой по золоченому подлокотнику, уже досадуя, что позволил мозглявому мужичишке сесть, как ровне своей.
Трава вскинул на великого князя глаза (они у него зелеными оказались, из-за них, может статься, прозвание получил), заговорил смело, даже дерзко:
— Ты мал был, княже, когда приключилось то… Десять лет тому, на память мученика Феликса, во вторник, как днесь помню, бысть потят мечом на Кучковом поле Иван Вельяминов… Он в Тверь да Орду…
— Все то ведомо мне!
— Ведомо, ведомо, как же инак… — Трава запнулся, но лишь самую малость. — Однако того ведать не можешь, какую сугубую тайну мне Иван доверил перед тем, как стал мертвым смертью напрасной…
— Зачем же ты с перевегником знался?
— Это, государь, он со мной знался.
— Зачем согласился слушать его?
— О-о, это тоже сугубая тайна была… Ведь Ивана-то кто в Серпухов заманил, чтобы схватить? Вот он — я!.. Дядя твой Владимир Андреевич с согласия самого Дмитрия Ивановича сулил за это меня тысяцким на Москве исделать заместо Ивана Вельяминова.
— Иван не был тысяцким николи.
— Ну да, отец его покойный последним правил эту должность, а Иван-то и вознамерился наследовать, всклепал на себя достоинства, коими на самом деле не владел.
— А ты, значит, владел?
Не уловив насмешки, боярин поднялся с лавки, распрямился, и тут стало явно, что он вовсе и не немощен телесно, но, напротив, даже высок, плечист, ухватист. Он снова с размаху бухнулся на колени, гулко ударил лбом о дубовые плашки пола.
— Встань! — велел Василий. — Должность тысяцкого упразднил мой отец, и я не намерен наинак поступать.
— Погодь, государь, погодь, я же не поведал еще про сугубую тайну Вельяминовых, о которой Иван мне проговорился… Истинно, истинно, про сугубую тайну Вельяминовых! — на последних словах Трава сильное ударение сделал.
Василий насторожился, впервые заподозрив в челобитье боярина что-то недоброе и опасное для себя. Род Вельяминовых был не просто знатен и почитаем — он был всегда приближен к великокняжеской семье, как никакой иной. Тимофей Васильевич Вельяминов был окольничим, находился всегда около, славился как великий воевода, на него оставлял отец Москву и всю свою семью, когда уходил в походы, и в духовной великого князя имя его значится самым первым. Василий Васильевич — сын тысяцкого и сам последний тысяцкий Москвы — был любимцем отца. Иван — да. Оказался переветником, но его младшему брату Микуле отец доверил на Куликовом поле предводительствовать Коломенским полком, который был по значению во всем русском воинстве вторым после Большого Московского. Вдова Василия Васильевича была восприемницей одного из сыновей великого князя — крестила Константина, самого младшего из Донских. А в довершение всего этого: Микула Вельяминов — двоюродный дядя Василию по отцу, Василий Вельяминов — дядя родной, а вдова Микулы, погибшего на поле Куликовом, Мария Дмитриевна, — родная сестра матери Василия…
Трава с удивительной точностью угадал ход мыслей великого князя:
— Знаю, что славный Микула Вельяминов тебе дважды сродник, знаю… Голову свою сам кладу на плаху… — Теперь говорил Трава голосом приглушенным, со скорбью и жалостью к своей судьбе, казалось, что боярин сейчас снова бухнется на пол, но тот еще шире плечи расправил, укрепился на ногах, а руки — нет, ручищи! — сжал в кулаки под густой черной, с серебряными нитями бородой; Василий снова удивился своей ошибке, приняв попервоначалу Траву за тщедушного, мозглявого мужичишку. Не знал он, чего стоит боярину стоять перед ним вот так, смело и будто бы даже вызывающе: при каждом взгляде или вопросе великого князя жуткий холод проникал в сердце Травы, и дух так захватывало, будто бы он подходил к краю пропасти, ему легче было бы пасть на колени, но страх сковал его, говорил он, сам не слыша своих слов: — Славной смертью погиб Микула, унес в могилу тайну ту… И не зная, что она и мне тоже ведома…