Василий I. Книга первая
Шрифт:
Были названия вовсе незнакомые, но иные известные — Углич, Рославль, Перемышль на Моче — не упомянуты. Во всех сих поименованных трехстах пятидесяти восьми городах, на пятидесяти одной русской реке стоящих, говорилось в харатии дальше, живут люди хрещеные, православные, но нехристями чужедальними да язычниками погаными оскорбляемые. А в заключение утверждалось, что все земли от моря Варяжского до Хвалынском в вечном пользовании российских государей находятся с той поры, как отписал их «златопернатыми буквами» Александр Великий [80] .
80
Легенда
Василию подумалось, что он догадался, к чему клонит хитроумный Киприан: митрополит этот и раньше все тщился завладеть титулом всея Р у — с и, но получал от Дмитрия Донского укорот, теперь, после смены в Москве великого князя, решил еще одну попытку предпринять. Василий вслух выразил свою догадку:
— Киприану лестно иметь одну епархию на три державы! Выше всех хочет быть, судьей третейским…
— Этого и Пимин хотел, да Бог пресек смертью его хотение, — вставил игумен.
Сергий кротко выслушал обоих, подождал, не скажут ли они еще что-нибудь, а когда увидел, что игумен с Василием его слова ждут, сказал:
— Судья третейский всегда нужен, чтобы не допустить самосуда спорящих сторон. При Дмитрии Ивановиче многое впервые вершилось на Руси, и первый договор о судье третейском им был скреплен.
Василий удивленно вскинул глаза.
— Не помнишь, княже? — Сергий потомил молчанием, спрятал улыбку. — За десять лет до твоего появления на свет то было. В договоре с Владимиром Андреевичем… Да, Василий Дмитриевич, забыл я тебя попросить, чтобы поскорее ты кончал свое нелюбье с князем Серпуховским, обласкай старика, будь великодушен, на то тебе дал Господь власть и силу… И ведь еще в договоре Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем было записано, помнится мне, вот как: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега; на кого помолвят — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст».
— Это какой же Олег? Рязанский, что ли? — еще больше удивился Василий.
— Он, он, разве не знаешь ты про тот договор? — Сергий говорил с огорчением и упреком. — А Киприан вот знает, пишет мне, что надобно в межкняжеских договорах обязательно по примеру Дмитрия Ивановича третейских судей записывать, чтобы ни распри, ни которы, ни свары, ни рати не было промеж русских.
— Так что же, он — пришлый гречанин — будет нас, русских, судить? — Василий спросил голосом ровным, но с явным вызовом. Он был уязвлен упреком Сергия, но оправдываться, объяснять причины, по которым ему оказались не известны тонкости великокняжеских отношений, посчитал для себя унизительным, а потому в дерзости решил найти спасение. А Сергий понял это слишком хорошо и не осудил нимало, помня юность и неискушенность великого князя, так ответил:
— Киприан не грек, но славянин, и славянин без родины. Харатию его доставил из Константинополя купец наш Игнатий, с ним же и весть мы получили о том, что на Косовом поле безбожный султан Мурат одолел славян, установил турецкое иго. Но ты, Василий Дмитриевич, ошибаешься еще и в другом. Киприан не хочет быть судьей третейским, а если бы и захотел, мы бы с тобой ему это не позволили. Он хочет помочь тебе одному стать великим князем всея Руси, а то что-то очень уж много охотников титуловаться так: ладно бы нижегородцы да тверяне, эти хоть свои, а то и Витовт вознамерился вспрыгнуть на державный наш стол.
— Отче святый, — взмолился Василий в страшном изумлении, — Витовт жаждет того лишь, чтобы великим князем литовским прозываться, он сам мне это говорил, когда я обручился с его дочерью.
— Э-э, Василий Дмитриевич… Когда это было! Нынче он большую дружбу заводит с Тохтамышем помимо Москвы, мне это доподлинно ведомо.
Василий чувствовал себя совершенно подавленным. Какой же он великий князь, если живущий в лесных дебрях старец больше знает, вернее, разумеет? И опять Сергий все угадал, опять молвил свое слово:
— Тебе, Василий Дмитриевич, легко было взять державу в руки — и годами ты вышел, и свет повидал, а Дмитрий Иванович управлять Русью стал в одиннадцать лет, говорили все, что митрополит Алексий направлял его стопы, вкладывал слова в его уста. Не совсем то справедливо: святитель был большим радетелем русского дела, однако светская власть единственно в руках княжеских удерживалась, и тут нам Византия не указ. Мудр был святитель годами своими прожитыми, и я удостоен Божьей благодати, давно библейские семь по семь прошел, нынче уж седьмой десяток в доходе. Но ни благочестивый Алексий, ни аз грешный не были умудрены в юности. В тяготах и трудах крепнет тело, в страдании и плаче открывается душа, в тревогах и муке острится ум.
Сергий ронял слова голосом тихим, но внятным, время от времени умолкая и прислушиваясь к чуждым звукам, долетавшим снаружи через открытые узкие окошки. Подошел к одному из них и молчаливым кивком подозвал Василия: смотри, мол, что делается. Шум создавали приехавшие с великим князем челядины и холопы, остановившиеся возле въездных ворот. Монастырская братия и коням их корм задала, и их самих попотчевала, вот они теперь и томились в бездельном ожидании. Нарядно одетые, избалованные сознанием своей причастности к великокняжеской власти, они вели себя не приличествующе монастырской благостности и кротости. Иные стояли, прислонясь к бревенчатой стене, другие опустились на корточки. Обменивались какими-то байками, весело скалили зубы, гоготали. И лошади были им под стать: гладкие, в яблоках, от избытка сил копытили землю, грузили воротные столбы, временами ржали долго и протяжно.
Василий сразу все понял, усовестился, дал знак Даниле. Тот выскочил из палаты, задев плечом за дверной косяк.
Никто никогда не видел Сергия в гневе и ярости. Он, случалось, бывал строг, настойчив, тверд, но всегда незлобив и безмерно терпелив. С кроткой улыбкой прислушивался он к тому, как Бяконтов распекал слуг, затем продолжал, обращаясь к Василию:
— Всемилостивейший Господь создал человека для того, чтобы он праведно шел по своему трудовому дню, и если достанет в сердце твоем любви на весь этот путь, если мысль твоя всегда будет в искании и работе, то никогда не замкнешься ты на самом себе лишь, не будешь считать себя святым и исключительным, но — лишь слабым звеном в блистающей цепи нашего познания Господа. Не жди слишком много ни от себя, ни от учителей своих, верь, великий князь, что в твоем начавшемся пути нет ни тайн, ни чудес, ни недосягаемых вершин — есть лишь ступени постижения, по которым надо подниматься с великим самообладанием, не суетясь, не борзясь и не досадуя. И тогда то, что сегодня таится во мраке неизвестности, завтра станет тебе буднично ясным и доступным, и ты удивишься, что считал раньше кого-то святым и всеведающим.
Василий слушал, опустив взгляд на столешницу, покрытую, словно бы старыми монетами, желтыми пятнами застывшего воска, и чувствовал, что со словами старца в душе его поселяется все больше и больше доверчивости и покоя, он все понял и все принял из сказанного, только в последних словах позволил себе усомниться. Вскинул глаза — верно, все-таки свят и всевидящ Сергий, не обыкновенный это, не земной человек: в больших немигающих глазах, несмотря на их детскую голубизну, — скорбь, тихая раздумчивость и отрешенность, как у великомучеников на иконах византийского письма, во всем облике кротость, но и неумолимая строгость вместе.