Василий III
Шрифт:
– Ты больно-то не горюй, - усаживаясь на лавку, проговорила Ульянея.
– Все мы смертны, никого из нас смертуш-ка не минует.
– И я так думаю, матушка. Сегодня всю жизнь свою вспомнила: как под венец с Василием Ивановичем шла, как жила с ним, как в Суздаль ездила. Настала пора и мне подумать о смерти. Одно бередит душу: жив ли сын мой, несказанно любимый? Разыскать его нужно, чтобы поведать, кто его отец и мать. Не знает он о том. Ныне занял его место отпрыск зловредного корня Глинских. Не бывать тому! Сама отправлюсь в татарщину на розыски сына!
Игуменья с удивлением глянула на раскрасневшуюся разгневанную Соломонию.
–
– Ходят же богомольные старушки ко гробу Господню и назад возвращаются. Неужели я хуже их?
– Сочувствую твоему горю, но благословить на такое дело не могу. Ты вот о сыне своём скорбишь, а я, может быть, из-за дочери своей кровной страдаю…
Соломония оторопело уставилась на игуменью.
– Ты не дивись тому, вместе с твоим Георгием я дочь свою в мир отправила. Белицей она здесь жила, только никто не ведал о том, что Марфуша - моя родная дочь. Страшно то говорить, но и молчать больше сил нет. Чувствую, что умру скоро, так ты, может быть, о Марфуше моей позаботишься, когда она объявится. Вместо меня будешь ей матерью, как она стала матерью твоему Георгию.
– Да как же случилось, что дочь у тебя народилась?
– Как у всех, так и у меня, - усмехнулась игуменья.
– Долго то рассказывать, да и ни к чему. Когда пострижение принимала, не знала ещё, что матерью стану, неопытная в таких делах была. А как проведала, скрыла ото всех, что дитё в себе ношу. Когда же появилась на свет Марфуша, отдала верным людям, они и вырастили её. А потом в монастырь взяла, к себе приблизила. Не могла больше жить вдали от неё. Пуще глаза берегла родную. Жаль было расставаться с Марфушей, да ничего не поделаешь: приглянулся ей московский добрый молодец, я и отпустила её с ним вместе в мир. Думалось: много ли счастья повидает она в монастыре, живя рядом со мной?
Ульянея надолго задумалась. Потрясённая услышанным, Соломония поняла, что её Георгий стал причиной разлуки игуменьи с дочерью. Не будь его, неизвестно ещё, отпустила бы она в мир Марфушу или нет. Большое горе потерять сына. Эту истину Соломония познала на себе. Так ведь Ульянея так же лишилась дочери.
– Прости, матушка, что я стала невольной причиной твоего горя.
– Нет в том твоей вины, Софья. Хоть я и игуменья, но никогда не была мне мила монашеская жизнь. Да простит мне Господь Бог эту ересь. Был бы у тебя сын или нет, всё равно не оставила бы свою дочь в монастыре… Ты вот давеча сказывала, будто хочешь отправиться в татарщину на поиски сына. О, как бы я хотела идти туда вместе с тобой, чтобы отыскать свою ненаглядную радость. Как голубица на крыльях бы полетела. Чувствую, однако, что сил моих не хватит и на малую долю пути до татарщины. Да и тебе этот путь не по силам, а потому советую положиться на волю Господа Бога.
Андрей Попонкин подъезжал к Суздалю. За время пути печальные воспоминания не покидали его. Когда впереди обозначились стены Покровского монастыря, сердце Андрея забилось сильнее: ему вдруг подумалось, что всё приключившееся с ним - печальное недоразумение, ужасный сон, который сейчас кончится, и он наконец увидит свою любимую Марфушу. Распахнутся её ресницы, серые глаза ласково глянут на него, а лёгкая рука коснётся его щеки.
Перед воротами с небольшой надвратной церковью Благовещения Андрей спешился и, ведя в поводу коня, вошёл внутрь монастыря. Прямо перед ним в окружении келий возвышались главные монастырские постройки. Двери собора были распахнуты, последние монахини покидали его. Одна из них, показавшаяся Андрею знакомой, шла низко опустив голову, никого не замечая.
– Аннушка!
– окликнул Андрей.
Монахиня остановилась, отчуждённо глянула на него из-под чёрного куколя.
– Нет больше Аннушки. Вместо неё Агния учинилась.
– Нешто забыла меня?
– Отчего же забыть? Помню. Андреем тебя кличут. Вместе с Марфушей, подружкой моей, из монастыря ты уехал. Да слышать довелось от матушки Ульянеи, будто татары в полон её угнали. Так ли это?
– Правду молвила матушка Ульянея: шесть лет минуло с той поры, как Марфуша в полон угодила.
– Каждый день молю я Господа Бога помочь ей в татарской неволе. Вместо сестры она мне была. Я ведь по сиротству в монастырь попала, нет у меня никого, ни отца, ни матери. Так одна отрада была - Марфуша. Как не стало её здесь, словно белый свет померк, вот я и приняла пострижение.
– Отчего же постриглась, Аннушка? Могла ведь и в мир податься. Белицам путь в мир не заказан. К тому же озорная была, бедовая… Таким тяжко в монастыре.
– Кому нужна в миру сирота безродная? А тут матушка Ульянея к себе приблизила, умру, говорит, заместо меня игуменьей станешь. Да только не нужно мне ничего. Прощай, Андрей, не должна была я говорить с тобой об этом.
– Повернулась и быстро пошла прочь.
– Прощай и ты, Аннушка.
Но она, наверно, уже не слышала его.
Рябая келейница Евфимия сразу же признала Андрея и заторопилась в келью игуменьи, что бы доложить о прибытии московского гостя. Он вошёл в хорошо известную ему келью, где не сразу признал в сильно постаревшей монахини с жёлтым скорбным лицом, хозяйку Покровского монастыря. Ульянея молча благословила прибывшего, долго всматривалась в него слезящимися глазами и вдруг, уткнувшись в плечо, тихо заплакала.
– Где-то сейчас наша Марфушенька? Жива ли, горемычная?
Андрей долго молчал, потом сказал дрогнувшим от волнения голосом:
– Матушка, я привёз тебе две грамоты.
– О Марфушеньке в них ничего не писано?
– Не ведаю, о чём те грамоты.
Игуменья, громко вздыхая, вскрыла одну из грамот. И вдруг со стоном опустилась на скамью.
– Умер, касатик мой незабвенный! Уморили презлые иосифляне его в своём логове. О… Дурные вести привёз ты, молодец. Горе горемычное вокруг тебя так и вьётся, так и вьётся… Тут вот ещё одна грамота, да страшусь прикоснуться к ней. Вдруг узнаю сейчас, что Марфуша моя премилая в татарской неволе сгибла. Нет! Не могу я читать эту грамоту. Сил моих больше нет, чтобы ещё одно горе одолеть.
Только тут Андрей заметил, что Ульянея в палате была не одна. Сзади неё стояла высокая статная монахиня с красивым ещё лицом, на котором выделялись большие выразительные глаза. Она бесшумно приблизилась к игуменье, бережно обхватила её голову своими руками.
– Не может того быть, матушка, чтобы обе грамоты о несчастье лишь сообщали.
– Всё может быть, Софья. Счастья на земле мало, а несчастья - непочатый край.
Ульянея со всех сторон подозрительно осмотрела вторую грамоту, нерешительно вскрыла её. Чем дальше читала написанное в ней, тем больше светлело её лицо.