Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж
Шрифт:
– Как бы он нас не…
– Да что ты такое говоришь-то!
– Говорю же – соблазн! – тряхнув темными кудрями, упрямо повторил Микита. – А Кольша – не святой Павел. Ничо, Афанасий, – спокоен будь, я уж за ним прослежу.
– Однако, – Афоня зябко повел плечом, хотя сейчас было довольно жарко. – Смотрю, не шибко-то ты приказчика нашего жалуешь…
– Видал кое-что, – снова оглянувшись, челядин понизил голос до шепота. – Его рыцарь один едва ль было не пришиб… да Кольша заскулил – тот его в живых и оставил… похоже, что одного – он, приказчик-то, последний и оставался – в ракитнике.
– Не убил, говоришь? – юный охотник в недоверчивом удивлении вскинул левую бровь. – Так что же – сжалился?
– Кто
– А зачем свидетеля в живых оставлять? Не знаешь? – глянув на собеседника, Афоня махнул рукой. – Вот и я не знаю. А что за рыцарь-то?
– Такой, лет, может, тридцать или поболе. Лицом худ, бородка рыжеватая, острая… да, в левом ухе – серьга золотая!
– Золотая?
– Неужто рыцарь будет медяшку носить?
– Знаешь, Микита, тевтонские немцы не просто рыцари, но еще и монахи. По уставу орденскому у них вообще никаких серег быть не должно!
Тут вернулся и Кольша, разговор на том и закончился – парни запрягли лошадей и, связав возы цугом, неспешно подались по лесной дороге к Чудскому озеру, оставив за собой полянку, полную свежих могильных крестов. В ольшанике радостно щебетали птицы, над желтыми одуванчиками на показавшемся впереди лугу порхали разноцветные бабочки, а в синем высоком небе ярко сверкало солнце.
Трехмачтовая палубная ладья «Святитель Петр» под синим с серебряными медведями новгородским флагом вышла из ревельской гавани почти ровно в полдень и, повернув на восток, взяла курс к Нарве. Кормчий Амос Кульдеев, коренастый, косая сажень в плечах, мужик с красным, обветренным лицом с небольшой сивой бородкой, поглаживая нывший на погоду бок под темным бархатом длинного – по стокгольмской моде – кафтана, привычно перекладывал румпель и чувствовал, как под кормою ходит-поворачивается руль, устраиваемый на лодье на манер ганзейского когга. Никаких морских разбойников – хоть ладья и пустилась в путь одна – кормчий вовсе не боялся: во-первых – что тут и плыть-то? А во-вторых, в сложившейся международной обстановке, когда Новая Русь властно выходила на Балтику, мало кто бы сейчас осмелился напасть на новгородское судно: все договоры с могущественной Ганзой новые властелины Руси подтвердили, а недобитых тевтонцев – первый на Балтике флот! – Великий Всея Руси князь Георгий втихомолку поддерживал; так, на всякий случай – в противовес императору Сигизмунду и… против той же Ганзы – мало ли, обнаглеют купчишки?
Каких-либо многочисленных и хорошо организованных пиратских групп, типа не так давно разбитых теми же тевтонцами и Ганзой витальеров, нынче на Балтике не обреталось, однако всякая зубастая мелочь, конечно, шастала – на тех пираний имелись на «Святителе Петре» акульи зубы в виде дюжины секретных «новгородских бомбард», придуманных все тем же князем Георгием и бьющих тяжелыми оперенными стрелами верст на шесть. Впрочем, бомбарды – это на спокойной воде только, а для всяких неожиданностей держал купчина Амос на своем корабле хорошую абордажную команду в лице бывших ушкуйников знаменитой хлыновской ватаги, некогда заставлявшей дрожать всю Орду, про царицу которой – великую ханшу Айгиль – ходили самые разные слухи, один нелепее другого. Говорят, слухи те распускали враги-конкуренты ханши, в первую голову царевич Яндыз и все такие прочие. Вообще же, теперь не Русь Орде дань платила – Орда – Руси: за спокойствие от хлыновцев, коих сам великий князь обещал ордынской царице унять – и унял-таки, часть ватажников взяв непосредственно под свое крыло в целях создания мощного флота, а часть – большую! – отправив на покоренье Сибири.
Об ордынской правительнице как раз нынче матросики и говорили, косясь на низкие и лесистые ливонские берега, тянувшиеся по правому борту. Особенно не унимался юнга, по-новгородски – «зуек», ма-аленькая такая птичка, на которую как раз и походил юнга –
Нынче же что-то про Орду разговор зашел – судно исправно шло по ветру хорошо знакомым путем, палуба была надраена – больно смотреть, все работы по кораблю исполнены, что еще делать-то? Только лясы точить.
– Говорят, великая ханша Айгиль нраву злобного, а на вид – ну, сущая ведьма! Старая вся, морщинистая, глазки узенькие – татарка ведь – лицо, как блин, а щеки такие, что…
– Ты на свои щеки посмотри, чудо брехливое! – не выдержав, расхохотался один из ушкуйников, десятник Фома, до того спокойно облокачивавшийся на увешанный красными щитами фальшборт и внимающий отроку вполне даже благостно.
– А что? – Зуек ничуть не обиделся – он вообще никогда ни на кого не обижался, не имел такой дурацкой привычки: ну, насмехаются люди, так и что с того?
И это еще с какой стороны посмотреть: можно ведь сказать – насмехаются, а можно – просто смеются, веселятся, радуются. И все ему – рыжему зуйку Тимоше – благодаря. Да никто юнгу не обижал, разве вот сейчас только ушкуйник, так тот, сразу видно – злодей, разбойник из разбойников: в ухе серьга золотом горит-плавится, пальцы перстями унизаны, сабли рукоять – самоцветами, кафтан свейский, с узорчатым поясом, на ногах – высокие сапоги, а уж лицо… вот уж кто про щеки молчал бы! Уж точно, на свои бы посмотрел – бритые, будто немец какой! Но бритые, может, день назад, а то и все два, и ныне синеватостью темной щетинившие, будто несжатая до конца стежня. Вообще, Фому на ладье сторонились, как и ушкуйников его, лиходеев… И зачем только кормчий Амос Кульдеевич таких на борт взял? Говорит – от разбойников… так вот они теперь, на корабле и есть – разбойнички-ушкуйнички – а кто же?
– Я ж не сам по себе вру, дяденька, – улыбнувшись, учтиво отозвался Тимоша. – Просто передаю то, что своим ушами на торговой стороне слыхал от гостей сурожских.
– Врут твои гости сурожские, как сивые мерины! – расхохотался ушкуйник и, неожиданно потрепав отрока по плечу, уселся на скамью-банку рядом. – Ты не обижайся, зуек. Просто я царицу Айгиль видел – в походе ордынском с князем великим был.
– Ах, вон оно что!
Свободные от вахты матросы обступили ушкуйника широким кругом, даже шкипер Амос Кульдеевич – и тот, ухмыляясь в усы, подошел, – бывалого-то человека всегда интересно послушать.
– Расскажи, Фома, расскажи!
– Да не рассказчик я…
– Так, говоришь – у самого князя Егора служил?
– У воеводы Никиты по прозвищу Купи Веник.
– О! То человек знаменитый. Воин! Так что ханша?
– Никакая она не старая, – улыбнувшись, ушкуйник мечтательно посмотрел в небо, на белых, кружащих над мачтами чаек. – Наоборот – молода, даже очень. И красива – как солнце, не отвести взгляд. Худовата – да… как и наша княгинюшка, но красавица, и, говорят, умна. К людям молодая ханша приветлива, за что народ ее и любит, но на расправу крута…
– Все они на расправу круты, – хмыкнул кто-то, и кормчий тотчас же погрозил охальнику кулаком – мол, ты тут смотри, паря, не очень-то власть критикуй, не то…
Так вот почти до самого вечера и проговорили, а вечером погода испортилась, как оно обычно на море Варяжском бывает? Ветер злой да колючий подул, погнал волну, натянул исходящие мелким дождем тучи, да так, что кормчий решил ночью в бухточке знакомой на якорь встать, отсидеться. Так-то, если погода позволила, можно было бы и ночью идти – просто мористее взять, чтоб, не дай бог, не наскочить на песчаную отмель. Да Амос Кульдеев тут все мели знал! И все же непогодь решил переждать – оно спокойней как-то.