Вавилонский голландец
Шрифт:
– Бессмертный, ага. Боги среди нас.
– Почему нет? – воодушевился я и прочел еще кусочек своих записей: – «Прототип морского дракона – шумерская мать богов Тиамат, в облике дракона преследовавшая своих детей, устрашивших ее чрезмерным могуществом. Бог Мардук убил ее и создал из половинок ее тела небо и землю». Видишь – «преследовавшая»!
– Мардук! – расхохоталась Сандра. – Ага, помню-помню, четыре глаза, четыре уха и огнем пышет! Ну, Йоз, ты хватил. Я еще могу поверить в бессмертного матроса, но Мардук – это уже перебор. Тем более что он ее не победил. Ну да, стрелял, но не попал же. Чем он ее рассечет – кортиком? Она здоровая, как линкор.
– А тебя не удивляет, что у него стреляет музейный
Очередной визит Тиамат я пропустил, но кто-то из подслушавших мою небольшую лекцию матросов уже раззвонил мое открытие по кораблю, и книжица, которую я читал ночью, обрела невиданную популярность. Матросы передавали ее из рук в руки и цитировали друг другу избранные куски. Мне очень повезло, что ветер не сменился и мы так и шли всю вахту на Сандриной настройке парусов. Потому что матросы были заняты обсуждением дракона. Оказалось, драконица наша избрала новую тактику – теперь она не пробить корабль пыталась, а обрушиться на него сверху, но Джонсон, не трогая парусов, резко привёлся, паруса полоскнули, и зверюга промахнулась.
Я подозревал, что все решится сегодня вечером. И не я один: к концу короткой Сандриной вахты главная палуба была полна народу, выползла даже ночная команда, бледнокожие механики и кок. Джонсон вышел на вахту в белоснежной рубашке и с твердо сжатыми губами, явно готовясь к решительной битве. Не хватало только барабанной дроби. Зрители облепили левый борт, готовясь к появлению твари.
И все же драконица появилась неожиданно – вдруг на горизонте вспенился стремительно приближающийся к кораблю бурун. Мы как-то упустили из виду Джонсона, а оказалось, он уже взобрался на марсовую площадку бизани, одной рукой намертво вцепился в ванты, другой сжимал что-то в кармане штанов. Из воды вылетело длинное серебристо-зеленоватое тело, а Джонсон оглушительно заорал: «Здесь я, здесь!» Драконица летела прямо на него, как исполинский китайский воздушный змей, Джонсон резко выставил вверх руку, в солнечных лучах блеснуло металлическое полукольцо, скользнувшее вдоль всего живота зверя. Прямо на Джонсона хлынуло что-то зеленое, драконица пролетела над палубой и рухнула в море, взметнув тучи брызг.
Корабль шатнуло, команда метнулась на другой борт. Драконица всплыла сзади по корме кверху брюхом. Спустили шлюпку, зацепили тушу зверя тросом, подтянули к борту. Тело этой твари длилось от форштевня до кормы, и сзади еще болтался в кильватерной струе длинный тонкий хвост, оперенный рыжими плавниками.
Сандра посмотрела на рассеченное от горла до основания хвоста брюхо дракона, на Джонсона, потом уставилась на меня и строго спросила:
– Так ты знал, да? Четыре глаза, значит, и огнем пышет? Чем он ее так разделал?
– Транспортиром, – ответил я и мотнул головой в сторону Джонсона. Тот, стоя на мостике в позеленевшей рубахе, все еще сжимал в руке свой любимый транспортир, матрос поливал его из ведра, смывая драконью кровь.
– Во дает, – выдохнула Сандра. – Мардук, значит. Ну всё. Буду теперь от Джонсона прикуривать. Он же огнем пышет.
Мы поднялись на мостик и угрожающе приблизились к коллеге. Тот был уже практически отмыт от неприятной зеленой субстанции, но рубаха так и осталась зеленой.
– Что? – недовольно уставился он на нас, по-прежнему сжимая в руке транспортир.
– Куда ты ее теперь? – ехидно спросила Сандра. – Создавать небо и землю?
– Да ну вас, анацефалы, – горько вздохнул Джонсон. – Надоели уже этой легендой. Видел я вообще все эти мифы в гробу. Да у меня два высших образования… – Он взмахнул руками и изумленно уставился на зажатый в кулаке транспортир. – Дьявол, и рука теперь не разжимается! Слушайте, смените меня кто-нибудь, мне бы трубочку,
Сандра приняла вахту, мы с Джонсоном мимо толпы обсуждавших дракона матросов поднялись на бак и присели на планширь.
– Ты что, серьезно веришь, что я Мардук, а это Тиамат? – печально спросил меня Джонсон, левой рукой разжимая пальцы правой, обхватившей транспортир.
– Не знаю, – сказал я. – Кто тебя разберет. А в позапрошлом веке на «Дункане Данбаре» – это не ты был?
– Ну я же в дневной команде, – хмыкнул он, пошевелил освобожденными пальцами и принялся набивать трубку моим табаком. Его короткие волосы слиплись сосульками, и обычно такое уравновешенное и взрослое лицо казалось мальчишеским и совершенно растерянным.
Мы курили молча, и перед глазами у меня стояла рука с выставленным навстречу чудовищу транспортиром.
– Вот! – вдруг патетически воскликнул Джонсон. – Глупости это – побеждать миф мифом.
– А чем? – спросил я.
– Наукой, – наставительно сообщил Джонсон и сунул мне под нос тяжелый литой транспортир с остро отточенным краем.
Улита Уварова
Анна
Соль
За потерю чудесного солнечного утра, проведенного в обществе поверенного, господин Александер вознаградил себя прогулкой по набережной в сторону порта. Редкое при его теперешней размеренной жизни удовольствие.
Шел неспешно, смакуя запахи и звуки, калейдоскоп сменяющихся сцен.
Давненько не бывал он на этой особой территории – портовой земле. Там, где в узел спутываются сотни разбегающихся путей. Зыбкая реальность, где нет ничего постоянного, где все вырваны из надежной почвы привычного уклада и где судьбы вершатся нечувствительно и необратимо. Здесь можно поменять колею своего жизненного или своего временн'oго пути, перескочить с одной дорожки на другую – или продолжить начатый путь, так и не пожалев об упущенных возможностях. Никому не под силу словом передать атмосферу подобных мест и волнение, которое она порождает во всяком вольно или невольно соприкоснувшемся с ней.
Дойдя почти до конца набережной, гуляющий почувствовал, что устал и даже проголодался. Тут кстати попалась ему на глаза маленькая харчевня. Разумеется, не такая чистая и нарядная, как ее коллеги напротив пассажирских причалов, но и не вызывающая опасливой брезгливости, как ее товарки в грузовом порту.
Расположившись на веранде и спросив завтрак, господин Александер откинулся на спинку стула и отдался любимому делу – созерцанию.
Раньше, когда он был моложе и беспокойнее, все виденное служило ему пищей для размышления о скрытых смыслах и тайных связях всего сущего. Но в последние годы все чаще казалось ему, что рассуждения эти тщетны, теории все стоят одна другой – и не стоят почти ничего. Никакое умственное усилие и никакая теория не могут утишить смутную тревогу души. Души, тоскующей о смертности и конечности своей. Стало казаться ему, что сама жизнь и есть лучшая музыка, способная заглушить голос приближающейся и неотвратимой смерти. Теперь чувственное наслаждение моментом заменило ему удовольствие интеллектуальной игры. Ранее страстный книгочей и библиофил, он утратил вкус к чтению. Слишком много ему было лет и слишком мало оставалось времени. И жаль было терять хоть миг этой ускользающей прелести ради бескровных и неизменных книжных страниц. Тем более что он находил все больше оснований для того, чтобы согласиться с мнением тех, кто утверждает, что, читая любой текст, каждый читает одну и ту же бесконечную книгу, пусть свою собственную для каждого читателя, но единую в пределах одного бытия. Это убеждение подтверждало ощущение бессмысленности дальнейшего чтения и обращало глаза и сердце к подлинному.