Вайнахт и Рождество
Шрифт:
Я сунул руку и нащупал железное и круглое. Это была граната! Я сразу понял. И еще я понял, как мне повезло. Подумаешь, пистолет! Пистолет – ерунда! А гранатой можно сразу сто фашистов убить! Только их собрать вместе надо. Глупо гранату в одного кидать. Это было то, что нужно. Валя меня сразу в отряд возьмет. А Васька Шнырь пусть обзавидуется. Я сунул гранату в карман пальто.
Бежать
Вот и мой дом. То есть наш. То есть был наш. Сейчас мы живем на втором этаже. Под нами есть еще один, он в землю уходит, как подвал. И окошки низко-низко, у самой земли. Там Иван Ильич живет. Его с дочерью переселили в наш дом, когда папу забрали. А когда война началась, дочь уехала на фронт раненых лечить, и Иван Ильич один остался.
А я живу с мамой и бабушкой. Моя бабушка – папина мама. Она меня хуже Соньки контролирует. Говорит, что за мной глаз да глаз нужен. Глаз да глаз – это будет два глаза.
– Ты где шляешься? – это бабушка. Она стоит у калитки.
– Я не шляюсь, я в школе был.
Ведь и правда в школе был, я же не обманываю. Ну, почти.
– И что ты там делал? – спрашивает бабушка железным голосом.
– Линейка была…
– А потом?
Я молчу. Значит, она знает, что нас отпустили. Она всегда все откуда-то узнаёт. А если не знает, то по глазам угадывает. Она сама так говорит.
– Не ребенок, а наказание сплошное, – говорит бабушка, и я облегченно вздыхаю. Когда она так говорит, она не по-настоящему сердится.
Я иду, придерживая карман, бабушка за мной. Вот не повезло! Я хотел во дворе гранату спрятать, а теперь домой тащить придется. Нет, это нельзя! Я останавливаюсь на пятой ступеньке лестницы, где доска чуть шатается.
– Ты что? – спрашивает бабушка.
– Забыл… я в уборную.
– Ну давай, только мигом, – ворчит бабушка.
Я хочу проскочить побыстрее… и задеваю ее правым карманом пальто.
– Стой! Покажи, что у тебя там!
Я открываю рот, чтобы сказать, что ничего там у меня нет, просто… Но уже поздно. Бабушка лезет в карман и вытаскивает гранату…
– Это что такое? – голос у бабушки опять железный, как граната. Ее она держит в правой руке, а левую прижимает к груди.
Эх…
– Что это такое? – опять спрашивает она, но по-другому, не железным голосом, а стонущим. И садится на ступеньку.
– Граната. Я случайно нашел… Я не хотел.
И тут бабушка начинает кричать непонятные слова. Я разбираю только «паразит», «в гроб вгонит», «ты знаешь, что с нами за это будет, если…» и все такое. На шум выходит Иван Ильич, он поглаживает бородку и смотрит то на меня, то на бабушку.
– Петровна… – говорит он, но бабушка его не слышит.
Она сурово молчит.
Она сурово встает.
Она сурово идет к уборной.
Я догадываюсь зачем. Нет, только не это! Но я молчу, иду за ней и хнычу. Хотя знаю, что не поможет.
Бабушка заходит не в уборную, а за нее. Там выгребная яма. Она откидывает крышку ящика над ямой… Ни за что! Я хочу вырвать у нее гранату, но бабушка держит крепко, и я выдергиваю какое-то кольцо. Я смотрю на это кольцо, а бабушка на зажатую в руке гранату.
И мы слышим:
– Петровна, не разжимай руку! Руку не разжимай!
Я никогда не слышал, чтобы Иван Ильич так кричал. Я даже не сразу узнал его голос.
– Чего это?.. – начинает бабушка.
Но Иван Ильич уже здесь.
– Тихо, Петровна, тихо…
Он обхватывает бабушкину руку с гранатой своей ладонью и, не глядя на меня, говорит негромко:
– Коля, уходи. Быстро.
Я не хочу уходить и только делаю несколько шагов назад.
– Так, Петровна, подходим. Руку вытягивай. Сейчас, как только скажу «Давай!» и уберу руку, бросаешь эту железку вниз и бегом назад. Как крикну «Ложись!» – падаешь на землю лицом вниз.
Бабушка открывает рот, но сказать ничего от страха не может и только кивает.
– Давай! – Граната булькается в выгребную яму. – Раз, два, три… Ложись!
Иван Ильич бросается на меня и валит на землю.
Раздается звук, будто лопается огромный пузырь.
Земля подо мной дрожит.
А потом что-то зашуршало и зашлепало сверху и пошел такой запах…
Больше всех досталось Ивану Ильичу. Ну, и нам с бабушкой немножко.
Можно сказать, что мне повезло. Бабушка принялась греть воду, чистить керосином и стирать одежду. Заставила нас с Иваном Ильичом вымыться целиком и так захлопоталась, что забыла меня отодрать как сидорову козу. Она давно обещала, но еще ни разу не делала. И на этот раз тоже. И я до сих пор не знаю, как дерут коз какого-то Сидора.
Хорошо, что мамы не было. Только я об этом подумал, как она пришла. Она большими глазами посмотрела на нас с Иваном Ильичом, на бабушку, на гору грязной одежды, принюхалась и села на стул. Она сразу поняла: что-то произошло. И спросила:
– Мама! Что случилось?
– Ничего не случилось, – ответила бабушка. – Пока у ребенка мать незнамо где пропадает, мы с ним в войну поиграли.
Мама была усталая или расстроенная. Она сказала:
– У меня были дела.
– Ах дела? Дела у нее! – ехидно сказала бабушка. – А ребенок твой – не дело, что ли? Сидишь? Вот и хорошо, что сидишь. Чем свои непонятные дела делать, послушай лучше, что он натворил…
И она все рассказала маме.
– Николай, – мама смотрела на меня грустно-грустно, не кричала, а говорила тихим голосом, – где ты взял эту гадость?
– Нашел. На улице.
– Я тоже шла по улице. На улице гранаты не растут. Еще раз: где ты взял гранату?
Не буду же я ей рассказывать про Валю, про то, как я ходил в Лаврентьевский. Это военная тайна и вообще.
– Я правда нашел! Она в кусты закатилась! Я не знал…
– Что не знал?
– Что это граната…
Мама посмотрела на бабушку. Бабушка поджала губы.