Вчера-позавчера
Шрифт:
Горит лампа на стене, и разноцветная скатерть накинута на край стола. Вбирает в себя серебряная шкатулка свет лампы и цветы, вышитые на скатерти, и изливает это сияние на Ицхака, и на Ривку, и на Шифру. Рабби Файш дремлет, а Ривка сидит и говорит. Многие годы Ривка молчала, теперь выходят слова из ее уст и вместе с ними проходят перед ней прожитые годы. И кажется ей, что годы бедствий тоже не были лишены добра. Подняла Шифра глаза. Произошло что-то в доме, а она не знает, что произошло.
Сказала Ривка Ицхаку: «Ицхак, никогда не рассказывал ты нам, откуда ты приехал, есть ли у тебя отец и мать, братья и сестры?» И, говоря это, поразилась сама себе, что ни разу до этого не пришло ей в голову спросить его. Ответил Ицхак: «Мама моя, мир праху ее, умерла за полтора года до моей алии в Эрец Исраэль, и остался отец вдовцом, несмотря на то что приказала она ему перед смертью, чтобы женился, потому что сироты — маленькие и нуждаются в присмотре. Но отец не женился. Говорил отец: как это приведу я чужую женщину в дом?» Сказала Ривка: «Значит, сирота ты, без матери». И вздохнула, как будто только что он осиротел. Подняла Шифра глаза и посмотрела на Ицхака, как девочка, которая росла в безмятежности и вдруг услышала, что у одного из ее близких кто-то умер. Оглядела она Ицхака и удивилась, что его потеря совсем незаметна, и посмотрела на мать и порадовалась, что та жива и здорова. И вновь почувствовала Шифра, что что-то есть здесь в доме, чего не было раньше. Так же как матери ее, ей было хорошо. С того дня, как заболел муж, не представляла себе Ривка, что способна она отвлечься от мыслей о его болезни. Вспомнила Ривка все, что пришлось ей пережить с тех пор, как заболел рабби Файш, и вспомнила она дни, когда муж был здоров, а также дни, когда она была юной девушкой. Удивилась сама на себя, что за такое короткое время вспомнила так много. Если бы начала рассказывать, не хватило бы ей времени. И, как бы пытаясь убедиться, можно ли все это передать в рассказе, начала рассказ. Если мы перескажем одно за другим, так это было.
Реб Моше-Амрам, отец Ривки, был виноторговцем, и вина его любили повсюду. Господа и госпожи, праведники и хасиды (да не будут первые упомянуты вместе со вторыми) с удовольствием его пили. И он получал за год прибыли больше, чем съедал за три года. А она, Ривка, утешением была, так как она явилась в мир силой молитвы, ведь молились о ней, чтобы пришла она в мир; и усладой души была, так как отдали за нее душу. Когда собралась ее мать рожать, продолжались роды тридцать три часа, и все эти часы не отходил мамин отец от кровати мамы. Не ел, и не пил, и не раздевался, и не ложился спать. В соседней комнате стояли старцы города, и во внутренних комнатах сидели все меламеды города со своими маленькими учениками и читали псалмы, а матери этих детей пошли на кладбище и распростерлись на могилах в молитве. Но Он, Благословенный, хотел большего. И когда понял это дедушка, мамин отец, — пошел в синагогу, и раскрыл шкаф, где лежит свиток Торы, и сказал: «Мою жизнь — вместо ее жизни!» Приняты были его слова, и угодна была его жертва. Ушел он из мира, и родилась Ривка.
Чудесным было детство Ривки. Все, что бы она ни попросила, давали ей. А она не просила ничего. Как может просить девочка то, чего никогда не видела собственными глазами. Однажды привел домой ее отец юношу — знатока Торы и пригласил всех именитых жителей города. Принесла мать множество тарелок со сластями, которые подают на помолвках, и поставила тарелку перед каждым. Встал юноша и произнес потрясающее толкование. Когда закончил свое толкование, то взял свою тарелку и начал есть, а когда опустела его тарелка, взял у соседа, и не оставил тарелки, которую бы не опустошил. Что сделала Ривка? Поставила перед ним блюдо, полное еды. Взял он блюдо и съел все, что в нем было. Спросила мать Ривку: «Юноша этот — как он тебе?» Сказала Ривка: «Не хочу я его». Сказала мама: «И я тоже считаю, что он не тот, кто бы подошел тебе». Умилостивил отец молодого человека речами, и подарками, и отослал его. Позже, когда приехала Ривка с мужем в Эрец Исраэль, пошли они к нему, чтобы он благословил их; со временем он прославился, как человек Божий. Он — не узнал Ривку, но Ривка — узнала его.
Спустя несколько дней после этого привел отец к ним Файша. Файш был худой молодой человек прямо, как Шифра, и глаза его заполняли все лицо, и свет исходил из них, сжигающий все вокруг. Он не поднимал глаз на Ривку, но Ривка не сводила глаз с него. Пейсы его лежали на щеках как два кошерных ножа, а движения его были быстры, как у птицы в винограднике. Толкований он не произносил и премудростей не говорил, но как только раскрыл рот, привлек к себе всеобщее внимание.
Спросила мать Ривку: «Он люб тебе?» Сказала Ривка: «Разве принято спрашивать девушек, кто им люб и кто не люб?» Сказала мать: «Я и отец хотим выдать тебя за него». Сказала Ривка: «Раз так, то что? Хочешь, чтобы я спорила с отцом и матерью?» Рассмеялась мать, и Ривка тоже рассмеялась.
После замужества смех слетел с ее губ, так как вынуждена она была расстаться с отцом и матерью. А почему вынуждена она была расстаться с ними? Из-за Файша, который терпеть не мог поляков и галицийцев, приходивших покупать вино у ее отца; и голоса их — странные, и движения их — странные, и артикуляция — странная. Да к тому же дом отца ему не нравился, оттого что излишний достаток был в доме, оттого что едят там жирное мясо, и пьют старое вино, и спят на мягких постелях, и красиво одеваются. Файш говорил, что все эти излишества удерживают человека от служения Всевышнему в страхе и трепете и от изучения Торы. Начал он отказываться от стола, и постился каждый понедельник и четверг, и спал на жесткой постели — и не успокоился, пока не решил оставить дом ее отца и отправиться куда-нибудь в другое место. Нашелся маленький городок, где требовался резник. Взял он Ривку и отправился с ней туда.
Отцу и матери тяжела была разлука с единственной дочерью, еще тяжелее было их единственной дочери уйти от отца и матери, и покинуть дом, полный любви и ласки, и отправиться туда, где ее не знают и где она не знает никого. Когда прибыли они туда, прибыла новая беда. Файш не хотел резать откормленных гусынь, хотя во всей стране это считалось кошерным, а жители городка не хотели отказываться от откормленных гусынь — и так начался раздор между ними и Файшем. И, уж начавшись, не прекращался. И когда он забраковывал им какую-нибудь скотину, кричали: мол, завидно ему, что они будут есть мясо. Разозлился он на них и закричал: «Злодеи! Хотите вы, чтобы я разрешил вам есть падаль и трефное? Если падаль вы ищете, много падали валяется на помойках, идите и ешьте!» Разозлились они на него и заявили, что все его запреты не что иное, как месть. Разозлился Файш, что подозревают его в использовании Торы для мести. Разозлились они на него: мало того что он не разрешает им есть мясо, так еще называет их злодеями. Не смог он больше оставаться там. Решил перебраться в другое место.
Начал он интересоваться самыми разными городами и местечками, но не находил подходящего. В одном селении находил он порок в том, что посылают там сыновей в казенные учебные заведения; в другом селении находил порок в том, что девочки носят красные ботинки, подобно простолюдинкам. Наконец, попалось ему кошерное место, где все члены общины были известны своей богобоязненностью. Не прошло много времени, как он попал там на свадьбу. Увидел, что невеста зажигает свечи перед своей хупой и произносит при этом благословение Судного дня. Старый обычай был в той общине: невесты перед своей хупой произносили благословение «…зажигать свечу Судного дня», так как уподобляли там день хупы Судному дню, и все отвечали «амен». Закричал на них сердито Файш: «Ведь это благословение — впустую!» — и чуть не испортил всю хупу. Короче, куда бы ни направлялся он, всюду находил порок. Если ищем пороки — находим. Сказал себе Файш: зачем мне проводить всю свою жизнь в изгнании? Лучше отправлюсь я в Эрец Исраэль; прикованы к ней глаза Всевышнего во все времена, и конечно же злоумышленник не может жить там, и я не должен буду губить свою жизнь среди злодеев. Огромная радость объяла его душу. И в избытке радости он сжал руку своей жены, чего не делал обычно, и сказал ей, Ривке: «В этом году, если будет на то воля Божья, мы поедем в Эрец Исраэль». Услышала Ривка и ужаснулась. Как оставит она страну, где родилась, и отправится в далекий край, за море, и никогда больше не увидит своего отца и свою мать? Она плакала и рыдала, а он радовался, что вразумил его Господь отправиться в Эрец Исраэль, чтобы служить Создателю, да будет Благословен Он, в Его обители. А поскольку был он упрям, то, что задумал, — от того не отступится.
Трудно женщине, чей муж — упрямый, но нечто положительное есть в этом упрямстве. Бывает, что человек сегодня желает одного, как только жена привыкает — передумал; начала привыкать понемногу — уже опять передумал. И совсем не то, если муж последователен в своем намерении, тогда не должна жена каждый раз приспосабливаться заново. Услышали ее отец и мама, что Файш собирается поехать в Эрец Исраэль, и поневоле ответили «амен». Знали они Файша и понимали, что он не передумает, будут ли они согласны или нет. И утешались тем, что в Эрец Исраэль у молодых родятся дети. На самом деле так и было. Не прошло и года, как родилась Шифра. Сейчас рабби Файш, тот, кто не согрешил ни перед единым человеком в мире, распростерт на постели, больной, сраженный ужасом перед собакой. А Ицхак, наш товарищ, — тот, кого не принимали в доме Файша, — свой человек в его доме оттого, что он написал на шкуре собаки дурацкие слова. И ни Ицхак, и ни рабби Файш не знают, что та самая собака и те самые слова привели к этому.
Спросила Ривка Ицхака: «И ты не скучаешь по своему отцу?» Сказал Ицхак: «Вначале я очень скучал по отцу, и по братьям, и по сестрам, и даже по своему городу; а теперь не знаю, скучаю ли я». Опустила Шифра глаза и покраснела. Сказала Ривка: «Что изменилось теперь по сравнению с тем, что было раньше?» Покраснел Ицхак. Достал платок из кармана, и вытер лоб, и сказал: «Жарко тут». Сказала Шифра: «Во всяком случае, не так, как в Яффе». Сказал Ицхак: «Но в Яффе дует ветер с моря». Сказала Ривка: «Зато солнце Яффе вдвое сильнее, чем в Иерусалиме, и песок — жгучий огонь. Когда пошла я встречать отца и маму в порту, казалось мне, что я приговорена к казни в кипящей воде. Целый день вытирала я пот с лица, но пот возвращался снова и снова». Сказал Ицхак: «В тот день было жарко». Сказала Ривка: «Благословен, напоминающий забытое: ведь ты плыл с отцом и мамой на одном корабле».
Вспомнил Ицхак эти минуты, когда вошел его корабль в порт, и прибыла Ривка, чтобы встретить своих отца и мать, и он завидовал им, что уже по прибытии в Эрец нашли они дом и родных. Все, что произошло с ним с того самого часа и по сегодняшний день, промелькнуло перед его глазами, и он поразился. Разве не лучше было бы ему сойти с корабля вместе с Ривкой, а не колебаться так?
Сказала Ривка: «Теперь ты — сидишь здесь у нас, а отец и мама — в Цфате. Сколько лет молилась я, чтобы удостоиться увидеть их. Услышал Всевышний мою молитву, и они приехали. А теперь — уехали в Цфат. Увижу ли я их когда-нибудь?» Сказала Шифра: «Почему нет?» Сказала Ривка: «Отец болен, и мама нездорова. Владыка мира! Пожалей и смилуйся над нами!» Сказала Шифра: «Поезжай к ним». Бросила Ривка взгляд на кровать мужа и сказала: «О чем ты говоришь, доченька, он болен, а я поеду?»