Вчера
Шрифт:
– За что обижаете сироту?
Все молчали, недоуменно пожимая плечами, только бабка Кузиха сказала сквозь слезы:
– Где теперь стекло-то купишь? А он разбил.
– Ври больше, ведьма одноглазая. Андрей был у меня, твоего окна не трогал. Не такой он парень.
– Не таких родителей сын, чтобы баловаться, - подхватил Крпкунок. Поблазнилось тебе, бабка, ты и других в трех ввергнула.
Все начали расходиться. Мы с мамой ушли домой.
В горнице она схватила меня за плечи и, глядя в глаза мои, спросила:
–
– Нет.
– Господи, пропадем мы без отца.
Проснулся я утром. По камышовой крыше умиротворенно шумел тихий дождь, у порога под навесом стояли мокрые петух и куры. На улице ревела вернувшаяся с раннего выгона скотина. С надворья пришел в зипуне и в лаптях дедушка, охая, потирая поясницу. Седые волосы его, торчавшие из-под фуражки, были мокры.
– Иди, внук, погреемся, - сказал дедушка.
Мы легли с ним на печи, скоро влезли к нам бабушка и Тимка.
– Где теперь Ваня-сыпок! Мокнет, кормилец, з окопах, или косточки его белые полощет дождем, - сказала бабушка.
В сенях постучались, и в избу вошел сгорбленный человек с палкой и сумочкой. Он перекрестился на образа и глухим голосом сказал:
– Люди добрые, пустите ночевать странника?
– Чего же, кормилец, оставайся, - ласково ответила бабушка.
Странник присел у порожка, опустив голову.
– Откуда будешь?
– спросил дедушка.
– Милостыню собираю, отец родной, милостыню.
Бабушка слезла с печи, налила горячих щей в чашку и пригласила странника за стол.
– Спасибо, матушка, я не хочу!
– бойко ответил странник голосом моей матери, срывая с себя шапку. Мы узнали мать и засмеялись.
– Ах, шишига тебя возьми! Обманула нас!
– беззлобно сказал дедушка.
Мать часто от тоскп шутила над стариками, развлекая и себя.
9
Я очень любил Надю, каждый день ходил к нпм, и мы играли с нею в черную палочку и рассказывали друг другу сказки. Иногда засиживался до темноты, и тогда Анна Сабитовна, выпроваживая меня, ласково приговаривала:
– Как привязались, водой вас не разольешь, арканом не растащишь...
Наде нравилось повязывать волосы лентами, и я решил подарить ей такую ленту, чтобы помнила всю жизнь.
Мне снились ленты самых необычных, ярких цветов.
Иногда, глядя на закат или восход солнца, я мечтал о несбыточном: вырезать бы ленту из пурпурного облака.
Звездное небо казалось мне черным бархатом, усеянным золотыми самоцветами.
Как только я оставался дома один, я в поисках необычайной ленты начинал переворачивать белье в сундучке бабушки и матери. Однажды напал на мамину голубую кофту. Охваченный каким-то внутренним огнем, я схватил ножницы. В голове мелькали мысли, что делаю плохое, но остановиться уже не мог: от одной полы до другой откромсал от кофты широкую ленту. Я не боялся, что меня уличат в преступлении, боялся другого: понравится ли лента Наде. Ради нее я готов был украсть, зарезать, умереть.
Спрятав ленту за ошкур штанов, я побежал к Енговатовым.
Мать и дочь обедали. Как ни приглашала меня за стол Анна Сабитовна, я не сел. Очевидно, догадавшись, что я пришел с чем-то очень важным, Надя, хлебнув ложки две, выскочила из-за стола. Мое волнение передалось ей, и она резкими движениями надела ботинки, накинула платок, и мы выбежали во двор. Но тут она вдруг притворилась совсем спокойной, даже не глядела на меня.
– Я что-то принес. Только пойдем за горку, там покажу.
– Фу, что ты можешь принести?
– сказала Надя, нехотя идя за мной.
Когда мы скрылись за увалом, я задрал рубаху и вытащил ленту - она засияла на солнце. Надя попятилась испуганно.
– Хорошая! Ты украл?
– Возьми. Не твое дело.
Она повязала голову лептой.
– Мне к лицу эта лента. Да?
– Хочешь юбку? Я принесу. Зеленая, с крючками.
– Юбку потом, когда будем большие.
– Пойдем на речку, Надя.
– Мама не велит, берега обваливаются, полая вода не сошла.
– Пойдем, дикпх уток посмотрим.
Я схватил ее за руку. Она упиралась ногами в землю, потом встряхнула головой и побежала впереди меня.
Прихрамывая, я едва поспевал за ней.
– Ты никогда меня не догонишь, потому что я здоровая, а ты хромой, сказала Надя.
– Зато я буду обваливать берега, - сказал я и, найдя надтреснутую кручу, надавил ногой. Большой пласт отопревшего берега упал в воду, взметнув мутные волны.
– Андрюшка! Зачем балуешься? Упадешь!
– Упаду так упаду, - ответил я и снова ударил каблуком по краю берега.
– Возьми обратно свою ленту.
– Да перестань ты кобениться-то, - сказал я, обнял Надю и поцеловал в раскрытые губы.
Она с треском рванула ленту вместе с волосами, бросила мне в лицо.
– Вор ты и дурак!
– крикнула Надя и кинулась к дому. Ветер сорвал с головы платок, развевал ее вороные волосы. Я гнался за ней и видел, как взблескивали ее ноги.
Когда я подкрался к их домику, из сеней вышла Анна Сабитовна. Она вырвала из моих рук Надин платок, сверкнув черными глазами.
– Мальчик, не ходи к нам. Надя тебе не ровня. Она киргизка, ты - у рус. Ты будешь пахать землю, она - кочевать в степи. Сейчас я бедная, но я буду богатая.
Мой брат не знает счета лошадям и овцам. Иди домой.
Я ушел и спрятал в жестяную банку голубую ленту, в узелке которой остались черные волосы.
С этого дня во мне проснулась какая-то непонятная, темная, озорная, жестокая сила, и я, подчиняясь этой силе, сам не узнавая себя, совершал поступки один хлеще другого. Снова сошелся с Мнкешей. Теперь он заискивал передо мной, поощрял и разжигал мои слепые желания...