Вчера
Шрифт:
День ото дня все труднее становилось мне жить. Много кое-чего перетаскал я Микеше.
Весной Микеша приказал мне воровать яйца из куриных гнезд. Я сделал это. Потом он велел:
– Принеси наседку с цыплятами.
– Ты дурак, - возразил я, - разве наседку можно утащить?
Он повалил меня на землю и бил каблуками по голове и по лицу. Может быть, он и убил бы меня, если бы не помешал его брат глухой Санька.
Братья умыли меня и натерли медным пятаком синяки.
– Идп домой, скажи матери, что упал с кручи, -
Я еле добрался до дома. Увидав меня, мать ахнула.
– Это Петля тебя избил?
– спросила бабушка.
Я отрицательно качал головой.
Мать плакала, потому что я упорно лгал. А когда все заснули, я просил у бога смертн.
Однажды Микеша перехватил меня на полпути из школы домой, и мы зашли с ним в соседский пустой сарай.
– Дай мне присягу: слушаться будешь только меня.
Я твой друг, и ты пойдешь за меня в огонь и в воду.
Никогда еще я не чувствовал себя таким подавленным! И хотя рядом был наш дом, дедушка ходил по двору, мне казалось, что вся моя жизнь в руках Мпкешки.
"Как избавиться от него? Зачем я пошел с ним? Когда все это началось? За что он мучает меня? Ведь никому я не сделал зла", - думал я.
Взгляд мой упал на камень - и в голове моей мелькнула страшная мысль, но я испугался этой мысли и отбросил ногой камень.
– Больше терпеть не буду, - сказал я.
– Расскажу о тебе учителю и дедушке.
– Жалуются только трусы и ябедники. Я тебе зла по желаю. Я люблю тебя. Можешь ли помочь мне, Андрейка?
– Помочь - это другое дело.
Микеша поправил воротничок моей рубахи, тяжело вздохнул.
– Понимаешь, Андреика, мне нужна рыба свежая...
Мать захворала. Угостить надо ее. А твой дед наловил рыбу. Под сараем она вялится на веревочке. Последний раз уважь, а?
– Только последний раз, - сказал я, пряча его мешок за пазуху.
Словно в бреду, шел я к сараю. Нужно незаметно пройти мимо дедушки, вытащить из-за пазухи мешок, положить в него карасей и так же незаметно отнести з кусты. Это не только страшно, ото гадко, унизительно, но зато последний раз. А потом начнется другая жизнь.
Едва я вошел под сарай, как в дверях появился дедушка. Участливо взглянув в глаза мои, он спросил:
– Хвораешь, Андреика? Белый с лица-то.
– Ни-ничего, - запинаясь, ответил я. И заметил, как взгляд деда скользит по моему лицу вниз. Я невольно проследил за этим щупающим взглядом и увидел, что из-за пазухи торчит мешок.
– Это что за тряпка?
– небрежно спросил дедушка, выдергивая мешок. Что-то жесткое сверкнуло в его серых глазах.
Страх перед Микешей и ненависть к нему, угроза разоблачения, сознание своей вины оглушили меня. Будто сквозь сон, слышал я слова деда:
– Что ты делаешь, Андрей?
И та самая костлявая рука, которую я всегда любил, угрожающе поднялась над моей головой. Я зажмурился но рука легко опустилась на мое плечо. Лучше бы дед ударил, чем обнял.
– Пойдем, внук, хворосту нарежем, - весело сказал дед и. не дожидаясь моего согласия, взял меня за руку.
На берегу пристал к нам Микеша. Меня удивило то нагловатое спокойствие и достоинство, с каким он сказал:
– Еремей Николаевич, ты очень нсмолодел.
– А чего мне стареть, - ответил дедушка, загадочно блестя глазами. Он срывал по пути щавель, угощал нас.
"Почему они притворяются? Ведь оба знают, что я вор, а, видишь, как весело говорят", - думал я. И мне хотелось, чтобы ничего не было: ни мешка, ни воровства, ни унижения, ни притворства, - а были бы только вот эта зелень луга, голубизна неба, солнце, сочная трава и луговой чеснок под ногами, шиповник в душистых розовых цветах.
Подошли к кустам краснотала. Дедушка достал из кармана складной нож. Нагибаясь, он срезал прутья, почти не глядя на них. Я следил за его руками, большими, костлявыми, и удивлялся тому, что они, словно зрячие, безошибочно выбирали в кустах прямые тонкие талинки. Нарезав два больших пучка, дедушка выпрямился.
– Ребята, подойдите ближе, - позвал он.
С полной готовностью понести любое наказание я подошел к дедушке и, опустив руки, прикусив нижнюю губу, смотрел на его брови снизу вверх.
Поднавознов остановился в двух шагах от старика, вынул свой нож и, усмехаясь, кривя губы, спросил:
– Тебе помочь, Еремей Николаевич?
Дедушка вытащил из кармана мешок и, встряхнув его перед глазами Микеши, спросил:
– Твой?
Микеша побледнел, и теперь чужой казалась улыбка на его губах.
Старик наотмашь ударил его хворостиной по спине.
Микеша упал на четвереньки, карабкаясь на песчаный взлобок. Дед взял его за шею двумя пальцами, как берут котят. Я зажмурился. Я слышал ноющий свист хворостин, дурной рев Микеши. Два обжигающих удара по спине заставили меня подпрыгнуть. Потом все затихло, и я открыл глаза.
Дедушка сидел на берегу, опустив голову, легкий ветер колыхал его волосы. Нахмурив брови, дед сказал:
– Я вас образую, шалопаи! Цацкаются с вами. Андрюшка, какой ты, к черту, парень, если не заехал ему в рыло? На тюремные дела толкает он тебя, а ты идешь овца овцой.
Дедушка взял пучки хвороста, спрятал мешок в карман своих холщовых штанов и пошел домой, ни разу не оглянувшись.
– Вовек не прощу я ему и тебе, - сказал Поднавознов.
Я шагнул к нему и ударил его в лицо. Он удивленно посмотрел на меня, сплевывая розовую слюну.
– Эх, Андрюшка, стукну я тебя разок кастетом, и склеенная башка твоя разлетится, как горшок, - сказал Микеша уже без прежней уверенности.
Утром мы с дедушкой, положив на рыдван борону, лагун с водой, поехали сеять. Бабка поставила в пшеницу горшок кислого молока. Гладкий перелинявший Старшина понесся рысью по ровной степной дороге.