Вчера
Шрифт:
«Солнце — яблоко в листве облаков?.. Ну и ну!» — Изумился про себя Серба, а вслух сказал с мягкой укоризной:
— Почему же, как дурак? Счастлив тот, кто понимает красоту природы. В каждом из нас, видно, поэт сидит, но по скромности слушать предпочитает. Тебе облака листьями вообразились, Володя, а по–моему, они ленивых верблюдов напоминают. Вышагивают себе неотвратимо и вечно, тащат дожди на своих горбах, наделяют ими земли по справедливости и если и заслоняют солнце когда, то затем только, чтобы тень охладила кого–нибудь на земле… Но у тебя лучше вышло!..
— Ну, ты, какую идею загнул,
— Расскажи мне, Вова, что–нибудь из своей биографии необычайное. Приключение, допустим, или тайну.
— Ничего у меня такого не было, а плохое не хочется вспоминать…
— Ну как же, хорошего разве хоть сколько–нибудь не было? Любовь, например, невероятной силы, или и любви ты не испытывал необычайной?
— Были бабы, да вспомнить нечего. Разве то любовь?
— Ну, раз хорошего не имел, просто значительное что, пусть подлость даже, но вспомни!
— Подлость? Подлость, Семён, для кого как! Что ты, например, можешь знать о ней, ты? Молчишь? Потому молчишь, что хоть и мотало тебя по свету, но мотало в лёгкое время и настоящей горечи ты ещё не нюхал… А я в сорок третьем умирал однажды, и жив потому только остался, что другого порешил. Думаешь, почему это Глюев хмурый и лысый, двух слов не свяжет? Потому что по 136-й десятку тянул в Норильске.
— Неужели ты…
— Человека убил? Было! За ведро муки. За ведро! Вот и выходит, за другого живу. А думаешь легко не за себя жить, жить и знать, что чужие годы в тебе стучат, легко ли?..
Глюев и Серба одновременно оглянулись в сторону костра, от которого понеслись развесёлые голоса Клавы, Тамары и Евстафьева: «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла…»
Глюев поднялся и тяжело зашагал к лодке. Когда Сенька предложил народу сворачивать лавочку, потому как водку выжрали, а сома не поймали, все потянулись, кто в кусты до ветра, кто собирать барахло. Не прошло и полчаса, как в лодке уже суетились Клава и Тамара, укладывая как попало скомканные вещи и сумки. Естафьев выпил больше всех, но уверенно громоздился на корме, присаливая из коробочки с солью желтоватую на мелководье волну.
— По машинам! туристы–капиталисты! — Заорал он, кривляясь и запуская мотор. — Эй, кто там на носу, отпихивайся!
Серба, ввинчиваясь босыми ногами в мокрый прибрежный песок, вытолкал плоскодонку на поглубже, и вскочил на борт, заторохтел цепью, укладывая её на носу. Всматриваясь в надвигающийся город, он твёрдо решил постараться сегодня всё же увидеть Ирину.
Ещё из города, собираясь на работу, Серба увидел, что из трубы аглоцеха валит красновато–лиловый дым — значит, смена Зазыкина перешла на спекание опытного мартеновского агломерата. Переодевшись и сбежав вниз на третий этаж к распахнутой двери диспетчерской, Семён услышал, как выхвалялся Зазыкин, передавая смену Цовику:
— Девяносто две тонны отгрохали, Соломон Ильич, но зато и попотели порядком!
Правда, по Закыкину нельзя было сказать, что он здорово попотел, но тяжело простучавшие бутсами, устало ухмыляющиеся, грязные, как идолы, ребята из его смены — живая реклама и подтверждение зазыкинской похвальбы.
— Ну, что расселись? Панели кто после вас мыть будет? Сколько вам долбим, убеждаем, — не отирайте стены, вы же в рабочей робе! — Послышался хозяйский голос поднимавиегося к себе на четвёртый этаж Петлюка.
— С добрым утром, Пётр Прохорович! — Кинулись к нему Зазыкин и Цовик, а он, кивнув им в ответ, сняв шляпу и потирая свежевыбритый подбородок упругой утренней ладонью, молча вполуха и вполоборота начал слушать донесение Зазыкина.
— Ну, хорошо, пойдёмте ко мне! Надо проанализировать работу ночной смены более детально! — И, неприязненно смерив взглядом Сербу, с нескрываемой насмешечкой глядевшего на него, удалился в сопровождении мастеров и бригадиров. Обычной планёрки перед сменой не получилось, и ребята уже направились было на выход, расходиться по рабочим местам, как их окликнул сверху Краминов.
— Наше почтение парторгу! Приветик! — отозвалось несколько человек.
— Чего там новенького, Евсеич?! — Задрав подбородок, крикнул ему Евстафьев.
— Обождите минутку, дело есть!
Лениво поругиваясь и щёлкая семечки, перед входом в цех собралось десятка три рабочих — чистеньких, только из–под душа, зазыкинцев, и переодевшихся в жёлто–бурые от бокситной пыли комбинезоны и куртки ребят смены Цовика. В дверях вскоре нарисовалось начальство во главе во главе с Петлюком. Тут были и Зазыкин, и Цовик, и цеховой дармоед Минченко, и, наконец, парторг Краминов с тощенькой папочкой в руке.
— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — ого–го! — Не утерпел Евстафьев.
— Товарищи, — начал Краминов, — партком цеха поручил мне объявить вам решение специальной комиссии, образованной в своё время для расследования беспочвенных обвинений рабочего Сербы в адрес руководства, сделанных им, как известно, на отчётно–выборном профсоюзном собрании. Кое–какие мелочи и недостатки действительно подтвердились, вроде не вполне удовлетворительного состояния вентиляции, периодического нефункционирования душа в раздевалке шестого этажа и тому подобные мелочи. Руководство цеха знает об этом и включило необходимые работы в коллективный договор. Но основное, отмечает комиссия, обвинение руководства цеха в получении каких–то премий не подтвердилось, так как никто в текущем году премий ещё не получал, а премия в сумме четыре тысячи рублей, выделенная цеху за освоение мартеновского агломерата, ещё даже не распределялась. Так что демагогические обвинения Сербы не что иное, как преднамеренная клевета. Комиссия рекомендует поставить вопрос о неблаговидном поведении его на товарищеском суде.
— А теперь — за работу! — Внушительно подытожил Петлюк и хотел было сквозонуть в дверь.
— Но почему же комиссия не заслушала Сербу и нас? — Громко спросил Глюев. — Нечестно это, не по правилам…
— И ты, Глюев, хвост подымаешь, мать твою в три погибели! — Рассвирепел, оборачиваясь, хозяин цеха. — Я вас научу работать, сачкодавы! Марш запускаться!
— Не больно загибай, Прохорович! — степенно остановил его старик Лукас, хотя и хозяин ты, но никто правов не давал тебе матюкаться! Окстись, не туда гнёшь!..