Вчера
Шрифт:
— Ну ты и притвора, — ответила Ирина, подхватывая Леночку на руки, — но я тебя очень прошу, Сеня, не проговорись им нечаянно, что ты знаешь моего отца. Не надо, ладно?
Серба моргнул ресницами в знак согласия.
В сенях Ирина потянулась губами к Семёну, но Надежда Павловна углядела их в неплотно прикрытую дверь:
— Бесстыжая, грома на тебя нет, среди бела дня целоваться!
— Мамочка, я вовсе и не думала целоваться, а хотела рассказать ему секрет про Светку, — сморозила Ирина.
— Вечера дождаться не можете! И в кого ты только, Ирина, уродилась?!
— В тебя, в кого же
— Чудные они, ей скоро двадцать, мы с ней в одной школе учились. А Славику восемнадцать только в декабре исполнится. И их ещё поэтому не расписывают. Ну, слушай. Познакомились они в позапрошлом году, причём скандал получился страшный. Отец Славика и в милицию бегал, и в суд, но потом примирился, снял им у нас одну комнату, и Светка со Славкой зажили весело.
Тяжело им приходилось, свекровь не разговаривала первое время, жили впроголодь, но потом Славка устроился на завод и надеется на лучшее. Живут ужасно и сейчас. Братишки у Славки — хулиганьё отпетое. Один Сашка чего стоит — гроза всего нашего Чаривного посёлка. Последний год притихли, правда, немного. Одного в армию призвали, а Сашка радиолюбительством увлёкся, а то каждый летний вечер у нас под окнами собирались оравы, пройти не пройдёшь… Но и к Славику тоже полгорода ходит. И ночью пьют, дураки. Водка да селёдка — жизни серёдка!..
В стенку постучали.
— Пойдём, Света волнуется!
Они вышли и, пробираясь через угасающие флоксы, достигли расхлябанной двери, толкнули её и очутились, пройдя захламлённые сенцы, в неубранной кухоньке, где им забито кивнула старушка, внимательно осмотрев из–под выцветших серо–седых бровей Сербу, нёсшего Леночку. Шипяще гудел тугим фиолетовым пламенем стоявший на табуретке примус, на котором нежилась видавшая виды алюминиевая кастрюля, благоухавшая свежим борщом. Из следующей комнаты доносилась резкая, хитро изломанная джазовая музычка. Из дверного проёма, занавешенного старым суконным мрачно–коричневым одеялом, выбежала, по–домашнему растрёпанная, но почему–то с ярко накрашенными губами, Светлана и повела их в залу.
Там к Сербе отнеслись так, словно знали его лет четыреста, и будто он всего на минутку выходил в сад прогулять Леночку.
— Падай на кровать! — предложил Сербе белобрысый косенький парень после того, как довольно сильно пожал Сеньке руку. Был Славка весьма крепко сбит, одет в розовую майку с перекрученными плечиками и в синие мешковатые лыжные штаны.
— Иди ко мне, моя крошечка! — Схватила дочку Света и принялась чем–то кормить её из стакана, орудуя в нём чайной ложечкой. У окна на табуретке визжал магнитофон «Яуза-5», а за прислонённым к стене столом сидело двое. Один высокий, но жидковатый в кости Виктор, якобы студент музучилища, а второй, — низенький, прямо крохотный, с чёрными усиками, смахивающий на еврея или армянина, но уже лет двадцати восьми, — Марк Матвеевич Перцов, поэт и вообще деятель культурного фронта.
Так это же Марик, давний, хотя и призабытый друг Сеньки. Ура! Они по–братски обнялись.
Среди толпившихся на столе безголовых пивных бутылок отыскали запечатанную, шумно открыли и налили в стакан, протянув Сербе. В дальнем углу Света довольно внятно объясняла Славику, да так громко, чтобы все слышали, что Семён «Маринин хахаль. Не обижайте его!»
— Весьма кстати вы пополнили наши ряды, — обрадованно, как выпряженный из брички мерин, застонал Перцов, приглашая Семёна выпить. — Сень! Это ж сколько мы не виделись? Год или два?.. Люди! По такому случаю к хренам танцы–манцы, расширьте кругозор, послушайте мои новые поэзии! Тихо!
Он проворно вырубил маг, вытащил прозрачно–коричневую катушку со зверской какофонией и привычно заправил новую бобину.
— Слушайте, сейчас начнутся стихи Марка! — Честно предупредила компанию Света, и действительно, зажигательное липси вдруг оборвалось и преображённый электроникой до неузнаваемости голос автора вырвался из аппарата:
Ливнем листьев ласковых
Лето пролилось,
Огненною краскою
Сад промок насквозь.
Словно лист,
Оплавленный
В яростной борьбе,
Презирая правила,
Я лечу к тебе…
— Недурно, — похвалил Марка Матвеевича Серба. Он сам бескорыстно любил поэзию, увлекаясь, подобно многим вокруг него, Есениным и Евтушенком.
— Ну, если недурно, так с меня причитается, — расцвёл от удовольствия Марк Матвеевич и, роясь в бумажнике, извлёк оттуда и эффектно бросил на кровать сначала новый червонец, а затем ещё пятёру, выключая, ввиду явной неподготовленности слушателей к высокой поэзии, маг.
— Слав, смотайся в «Гастроном». Закуска ни к чему, а хлеба прихвати. Продолжим кир, братцы! — Роскошно картавя, объявил поэт.
Ненастроенный пить Серба, тем не менее, чтобы не показаться мелочным в глазах Маринки, вытащил и дал Славке четвертную. С другой стороны, он даже не представлял, как же можно обойтись пятнадцатью рублями, если за столом усядутся шесть человек. Виктор–музыкант тоже не выдержал и добавил трёшку. Кроме того, Славик напихал в авоську пустых бутылок.
— Сеня тоже интересуется литературой, — не утерпела Ирина. Она сказала эти слова с неприкрытой гордостью, ожидая, что ответит Марк Матвеевич. Тот заметил её ожидание.
— Между прочим, девочка, я знаком с Семёном не один год и знаю его как свои пять пальцев. Почему бы тебе, Семён, не приходить на заседания «Мартена»? Я сейчас руковожу этим известным литобъединением. У нас там ты бы оч–ч–чень много почерпнул в смысле техники стихосложения, формы, идеи, наконец…
— Некогда, да и не пишу я, в общем–то, уже… Интерес мой, главным образом, читательский, — увернулся Серба, чтобы не говорить Марку Матвеевичу неприятных вещей вроде того, что он уже далёк от школярских дебатов о том, что такое хорей или ямб, и что как–то он и сам руководил подобным любительским литературным объединением, хотя лично, считает, не написал ни одной стоящей строчки.