Вчера
Шрифт:
Как–то их трое шло с дежурства по боковой аллейке, тоже залитой льдом. Раздался истошный крик. Все побежали на крик, побежал сломя голову и Семён. Когда подбежали, увидели, что двое парней стаскивают дорогие коньки вместе с забугорными ботинками с орущей девчёнки. Завидя бригадмильцев, один убежал, другого будущие прокуроры отволокли в отделение…
В феврале произошло грандиозное для юрфаковцев событие. После критики Хрущевым сталинских излишеств в архитектуре начали строить экспериментальный район Москвы, названный Новые Черёмушки. Один из первых пятиэтажных так называемых блочных домов отдали юрфаку под общагу. Новая общага в Черемушках народу понравилась. Заселили их по–царски — по четыре кадра на комнату,
Общежитие, спасибо партии и правительству, было смешанным. В одном крыле Г-образного здания жили парни, в другом — девчёнки. Кухня, гладильня и комнатка дежурной располагались на стыке крыльев и были общими. В уютной комнате на 4-м этаже проживали кроме Семёна еще Валька Решоткин, Ольгерд Кутафьин и какой–то старый тридцатилетний хрыч пролетарского облика и потрёпанности, откликавшийся на прозвище Пролетарий. В соседней комнате пребывали Лешка Рарин, Олежка Горбуновский, Вадька Остапенко (он же Остапёныч) и кто–то там еще, лохматый и очкастый, понятно, с кликухой Очкарик, который сутками шептал английские слова, сверяя произношение по истрёпанному толстому словарю, и прослушивал мировой эфир на своем всеволновом трофейном «Телефункене», коему не было цены, так как он брал короткие волны в 13, 16 и 19 метров, те, что практически не поддавались глушению. В Союзе с 1950-го года все радиоприемники, в целях охраны духовного облика строителей коммунизма от тлетворного влияния империализма, согласно ГОСТу выпускались без этих диапазонов, самый короткий был стерильный в 25 метров…
Второкурсники недурно вместе проводили время, по очереди собираясь то в Семёновой, то в соседней комнате. Играли в дурачка с битьем глупого носа картами, играли в «коробочку», пили водочку, приводили самостоятельных девочек. Образовалась как бы гвардия 4-го этажа. Правда, один из будущих прокуроров, Ольгерд Кутафьин, водку не пил и в оргиях не участвовал. Он до глубокой ночи, кляня однокурсников за шум и сквернословие, долбил зачем–то венгерский язык и историю государства и права. Острословы высказывали предположение, что он готовится после юрфака напроситься в Венгрию генеральным прокурором. Кутафьин лениво огрызался…
Самое время рассказать одну смешную историю. От нечего делать, молодые мустанги по вечерам непрерывно друг друга разыгрывали. Разумеется, розыгрыши делались «на бутылку». Кого подловили, тот должен был сбегать в магазин и за свой счет притащить поллитру или две.
Сеня постоянно таскал на лацкане пиджачка свой любимый тёмносиний значок парашютиста, которым очень гордился. Однажды Валька Решоткин, а это был очень остроумный молодой 22-х летний отставной офицер (он откровенно говаривал, что, не желая служить нашему военному молоху, изобразил порок сердца и комиссовался, дабы защищать Отечество изнутри, а не снаружи) прицепился к Семёну, утверждая, что тот никакой ни парашютист, а самозванец. Сенька, естественно, возмутился.
— А чё возмущаться? — рассуждал Валентин. — Давай мыслить по–правовому. Если ты действительно прыгал с парашютом, то у тебя должен быть документ, удостоверяющий этот факт. Раз документа нет, значит, заправляешь…
— Не заправляю, — лениво огрызался Сенька, не сомневаясь в своей правоте. Ведь такой значок парашютиста в киоске не купить…
— Ладно, тогда мы всё выясним путем запроса. Кто окажется неправ, тот поставит литр «Московской».
И он не поленился направить запрос в Запорожский аэроклуб якобы от имени первичной профсоюзной организации первого курса юрфака МГУ. Самое удивительное, что через месяц на адрес общаги пришел официальный ответ, из которого следовало, что т. Серба С. М. никогда курсантом Запорожского аэроклуба не являлся, в парашютной секции не состоял и прыжков не совершал…
Серба готов был сквозь землю провалиться от стыда, но литр пришлось ставить из ближайшей стипухи. Почему пришел такой ответ, он не знал. Возможно, их выбрасывали на парашютах в порядке шефской работы или ещё как, но, увы, его подвиги аэроклуб не подтвердил. В знак протеста он продолжал носить значок. Но всё удовольствие пропало.
Зато появилось понимание того, что в нашей стране главное не сделать что–либо, а оформить документ. Если есть отчёт, что хлеба скошены, значит, так оно и есть. Никто проверять не станет. Если сдан отчет о повышении надоев на 10 процентов, значит, они действительно так высоко поднялись. Никто даже и не задумывался о том, что если сорок лет подряд повышать надои по десять процентов в год, то коровы уже, видимо, дают по пятьсот литров молока в день. И так во всем. Бывали, конечно, совсем вопиющие случаи, когда даже беспартийные начинали навзрыд смеяться, тогда власть устраивала проверку, несчастного руководителя называли очковтирателем и для порядка журили, советуя больше таких несуразных приписок не делать…
Большинство ребят завели девчёнок. Ночью они исхитрялись приводить их в комнаты или самим хилять в женское крыло. Раза три друзья устраивали большие всенощные попойки с девочками. Ну, прямо оргии, так как напивались в дупель. Для таких оттяжек, конечно, не годились свои девченки из группы и даже со своего потока. Надо было кадрить из «дальних стран», например, из Плешки или Тимирязевки. Поэтому девчёнки в основном приглашались из высотки, с естественных и точных факультетов. Но они были вынуждены оставлять на вахте свои паспорта, а в 23 часа парням надо было гостей провожать на 26-й трамвай. Конечно, по пьяни этого делать не хотелось. В комнате гасился свет, для чего лампа обматывалась либо майкой либо, пардон, трусами, и делался вид, что население дрыхнет.
Но, на горе энтузиастам, на пути следования экспресса любви утесом стал хитроумный комендант. Ему было лет 35–40, совершенно невидный из себя, скорее поганка мужского рода, прошел войну старшиной и очень усовершенствовал свои мерзкие наклонности. Он сразу при заселении, зайдя в комнату поздравить с новосельем, ясно сказал студентам, что не потерпит блядства. И поведал, как изобретательно на фронте ловил голодных солдатиков, повадившихся по ночам красть из каптёрки хлеб. Как–то вечером (наверное, после изнурительного боя) он настругал фиолетовый сердечник чернильного карандаша и посыпал им буханки верхнего ряда. Утром построили роту и велели всем показать ладони. Трое бедолаг попалось, их ушли в штрафбат…
От таких блевотных комендантских признаний могла спасти только молитва. И студиозы сочинили свой «Отче наш» минут за десять. Вот этот перл:
Господи, если ты всё–таки есть, то огради меня, грешного, от словесного дерьма ретивых и ушлых. Отведи их циничные, сардонические инсинуации типа квазикритических плеоназмов, их облыжную денунциацию, инспирированную суперневростеническими обскурантами, дискредитирующую меня эвентуальным образом, мимо чего я активно и агрессивно дефилирую, саркастически их пародируя. Аминь!
Потом не раз, отходя ко сну после изнурительных картёжных баталий, для профилактики ребята гнусавили свою молитву.
Однажды вечером умирали от скуки, но никто не сумел придумать стоящий розыгрыш. Даже блестящий хохмач Олежка Горбуновский. И лишь часов в двенадцать ночи Пролетарий придумал свежий ход. Он предложил премию в размере одной бутылки водки тому, кто в час ночи голяком сходит в женское крыло и войдет в какую–нибудь комнату. Дело в том, что, по достоверной информации, в половине женских комнат нашего этажа по ночам забывали запереть дверь. Какая ждала парня, чтобы позажиматься, пока подруги спят, у каких просто заклинило бдительность. Посмотрели друг на друга. Больше всех задолжал спиртного на общий стол Олег Горбуновский. Ему и идти, решило вече.