Вчера
Шрифт:
Задуманное совершилось через три часа буднично и просто, как всё гениальное. В 4.15 пополудни пришла кассирша, открыла будочку, продала до Читы три билета, один мне, а ещё два каким–то смурным сельским бабам из пристанционного посёлка или из другого какого ближнего села, и вышла на свежий воздух с колченогим стулом и села щелкать семечки в ожидании поезда. Вскоре подвалил даурский экспресс. Я вскочил на подножку нужного вагона, всё ещё не веря в правдивость всего происходящего. Но лязгнули грязные вагоны и поезд медленно покатил, подчиняясь окутанному смрадным дымом паровозу, в Читу.
Прохладное континентальное утро я встретил в читинском вокзале. Вышел, поеживаясь на площадь, купил в гастрономе полкило одесской (бывшей еврейской) колбасы, бутылку
У нас в дивизии, конечно, бывали случаи пропажи солдат в форме самоволки, но это никого особо не пугало, так как бежать некуда, а самовольщики убегали в гражданскую часть офицерского поселка, состоявшую из полутора десятков частных домиков. В каждом втором жила или вдова или разведёнка, матери–одиночки, которые имели помногу детей и форменным образом бедствовали, так что за банку тушонки или пару банок сгущёнки иногда ребята отрывались на пару–тройку суток у этих понятливых и практичных матерей–одноночек. В части гуляк терпеливо и тактично ждали, обыска в поселке при самоволке до трех дней включительно не делали. Это негласное мудрое правило знали все, кому не лень, и парни возвращались сами, изможденные, но повеселевшие. Их после всего дней на десять препровождали на дивизионную губу.
Пока выдалось свободное время, я пошёл погулять по Чите, про которую мне много рассказывал мой дед Калистрат Гордеевич Евтушенко. Раза три видел патрулей, но орлиное зрение выручало, и я заблаговременно переходил на другую сторону улицы и нырял в ближайшую подворотню или в магазин. Наконец, залез в общий вагон продымленного состава и покатил в Омск.
30 июля благополучно прибыл в Омск, перекантовался там несколько часов до ближайшего подходящего поезда на Челябинск и опять залёг на свою фирменную третью полку в общем вагоне.
На следующий день в вагоне познакомился с интересным молодым, примерно 25 лет, мужиком Пашкой. Он много говорил со мной, и я так понял, что он моим легендам не верит. У меня с собой на случай проверок был студенческий билет Московского финансового института, копия свидетельства о рождении, но не было паспорта, изъятого военкоматом при призыве. Стрижка у меня была отросший после машинки ёжик высотой в пару сантиметров, что, конечно, знающих или просто наблюдательных людей наводило на определённые мысли. Мне было впору напевать «Бежал бродяга с Сахалина звериной каменной тропой…».
Так вот этот самый Павел меня настырно выспрашивал. Моя версия о том, что я студент и ездил в дяде в гости в Читу на время каникул, его, чувствовалось, совсем не убедила. Я прямо–таки стал бояться того, что он может меня сдать на любой станции первому попавшемуся патрулю. Даже его имя Павел навевало мрачную аналогию с Павликом Морозовым, но он оказался парнем неплохим, хотя и себе на уме. Мы с ним выпили уже не одну бутылку водки и мои денежные сбережения сильно подтаяли. Я прикинул, что когда выйду в Челябинске, то на самый скромный билет до Москвы уже остается всего ничего. Я рассказал о своих финансовых затруднениях Павлу, который предложил мне поехать к нему погостить в Копейск (под Челябинском), куда он возвращался. Потом, сказал он, там у него будет возможность добыть немного денег и отправить меня в Москву. С его доводами пришлось согласиться.
Второго августа прибыл в Челябинск. Как и намечал, поехал с попутчиком Пашкой пригородным поездом в Копейск. Пробыл там два дня. Пашка выполнил обещание и взял мне билет до Москвы на 3-е. Копейск — дыра радищевского типа, пыльно и гнусно. В первый день по приезду сели обедать. Были родители Пашки, его старший брат и баба Маня 89 лет. Пили домашнюю бражку, затеянную бабушкой в 38-ти литровом молочном бидоне. Я никогда бражку не пробовал. У нас на Украине такое не квасят. По вкусу едва сладенькое, как столовский компот. Старушенция, несмотря на свои года, шарахнула полулитровую кружку бражки, затем передохнула и выпила ещё полкружки. Я тоже, как и все, выпил кружку этой субстанции. Затем отобедали и в пятом часу местного Пашка с братом повели меня в городскую баню, что было весьма кстати, так как десятидневное путешествие в душных пыльных вагонах превратило меня в бедуина. Помню, как мы зашли в моечную, взяли шайки и встали в очередь к крану с горячей водой. Дальше ничего не помню. Проснулся на следующий день часов в 11 по местному времени. То есть, я вырубился в бане, и братьям пришлось хорошо повозиться, чтобы как–то дополоскать меня и дотащить до дома. С тех пор я больше бражки не пью. По техническим причинам (мой крайне отравленный вид) Пашке пришлось сдать мой билет и взять на четвертое число.
На следующий день вечером Пашка проводил меня на московский поезд, дал немного денег на дорогу, авоську с припасами от бабы Мани и пожелание успеха. Я залез на свою фирменную третью полку и вскоре захрапел. Так и провалялся до конца пути. Восьмого вечером я прибыл в Москву. Телеграммы Нине я не давал, так как был уверен, что в Москве меня уже ждут гонцы из Забайкалья. Из её писем я знал, что в последнее время она снимает комнату в Армянском переулке, что совсем недалеко от её места работы — славного кафе «Чайка» на Маросейке, пардон, на Чернышевского. Едва наскрёб мелочи доехать на метро до «Кировской» и вот, наконец, в двенадцатом часу добрался до нужного дома. Заходить я не стал, размышляя, как ей о себе дать знать. К счастью, вскоре вдали показалась женская фигурка, и я радостно признал в ней Нинулю. Она явно возвращалась с какого–то фестивального мероприятия. Горячо обнялись и пошли обратно в город, боясь зайти к ней. Проговорили до утра. Нинка одобрила моё решение сбежать из армии, и мы начали строить разные планы действий. К ней уже не раз приходили из органов, и она всё знала давно. Как раз седьмого Москву покинули иностранные участники фестиваля и строгости в столице поубавилось. Но до двенадцатого фестиваль ещё продолжался для советских участников этого бурлеска. Утром она привела меня к одной своей подруге из кафе, и та оставила меня до вечера в своей однокомнатной квартире. Так я стал ночным монстром — днем сплю, а ночью встречаюсь и разгуливаю с женой.
Несколько следующих дней по вечерам гуляли по Москве и не могли нагуляться. Вчера поехали троллейбусом от Киевского вокзала на Воробьевы горы к Университету. Это прелестное место зачем–то десять лет назад переиначили в Ленинские горы, ну так народ упростил сию новацию в Ленгоры. «ам со смотровой площадки немного полюбовались ночным видом Москвы и спустились около церквушки в заросли, раскинувшиеся по склону. Было уже ближе у полночи и эти заросли, прорезанные по случаю Фестиваля прибранными дорожками, были даже кое–где освещены простенькими электрофонарями на столбах, впрочем, несильными, так что студентам и другим влюбленным парочкам они помехой не были.
Мы устроились под корявой сосной, вынужденно расположившись непосредственно на её неудобных корнях. Выпили бутылку портвейна, кажется, «три семерки» («777»), и занялись тем, чем, собственно и славятся Воробьевы горы, то есть любимым делом воробьев и студентов. Конечно, Нинке, с учётом того, что она возлежала на этих самых корнях, не позавидуешь, но так у нас вышло, иначе, не держись мы за эту сосну, сползли бы по склону в овраг.
Вдруг в блёклом свете довольно далекого фонаря сверкнули звёздочки на погонах — за нами кто–то, затаясь, наблюдал. Мы шёпотом обменялись своими страхами и решили делать вид, что слежку не заметили. Кое–как закончили свои дела и продолжали громко целоваться, не произнося осмысленных фраз. Если это уже выследили меня, то зачем ждать и прятаться. Решили, что это обычная фестивальная стража, растыканная в столице за каждым кустом.