Вчерашние небеса
Шрифт:
Гул недоумения усиливался, толпа волновалась, слышались уже довольно громкие крики возмущения.
– Твоя очередь, Азраил, – промолвил светлый, – скажи им…
– А ну, тихо! – голос Азраила громом прокатился под высоченными сводами, леденя кровь и утихомиривая самых возбужденных – Всем молчать! Слушайте, грешные души! Вас собрали здесь, всех вас, объединенных общею виной. А именно – блудом, прелюбодейством, сладострастием, содомией и развратом! Не стану перечислять всех ваших прегрешений, ибо уже половины сказанного достаточно, чтобы оставить вас всех в огне адовом навеки! Однако есть некая проблема. Высокие стороны, каковые вам известны, никак не могут понять, что же движет вами, вашей… похотью, заставляя совершать столь гнусные поступки. Поэтому решено собрать вас всех и дать возможность самим рассказать об этом. Только честно, без вранья и сказок! Всякое вранье немедленно будет открыто, и подлый лгун, – он усмехнулся, – а особенно лгунья, понесут наказание
Толпа, испуганно молчавшая на протяжении всей его речи, была неподвижной. Лица мужчин и женщин выражали противоречивые чувства, однако никто не посмел заговорить.
– Ну, что же вы? Или сладкие грешки легче совершать, нежели поведать об этом? – Азраил иронически оглядел замершую толпу. – Да, кстати, забыл! Ежели объяснение или какой рассказ кого-либо, по мнению высоких сторон, внесет некую… э-э-э… ясность в понимание причин, вам милостиво будет разрешено немного облегчить свою незавидную участь. Как именно? Узнаете сами, но только в случае, мною оговоренном. Ну же, вперед, дамы!
Ослепительной красоты женщина, одетая в расшитый золотом хитон, сверкая драгоценными подвесками и серьгами, с кубком в руках, несмело вышла вперед.
– Я хочу сказать…
– О-о-о-о, Клеопатра Египетская! Ну, слушаем!
Она, проведя рукою по иссиня-черным густым волосам, украшенным тяжелой диадемой с изумрудными скарабеями, сначала тихо, а затем, осмелев, начала:
– Грешные женщины обычно всегда каются. Мол, согрешили, плоть взяла верх над разумом и верою, жажда власти, наслаждений и так далее… Я же скажу правду – виноваты не мы! Виноваты мужчины! Они, делая нас добычею своею в битве, любовных играх или интригах политики, обращаются с нами, как с игрушками, напрочь забыв, что измена и холодность их разбивает не только сердце, но и душу! Предательство мужчин не знает равных! Что им слово, что клятвы, данные женщине, – пустяк, когда на кону – власть, золото или жизнь!
– Это всё?
– Да, – Клеопатра, разгорячившись от речей, была чудо как хороша.
– Ступай. Говорено правдиво… Кто еще?
– Я добавлю! – рыжеволосая красотка, одетая в пурпурно-золотую тогу, смело выступила вперед, видимо ободренная предыдущей речью.
Азраил обратил внимание, что Гавриил неотрывно смотрит на ее изящные маленькие ступни в золоченых сандалиях.
– Валерия Мессалина! Слушаем тебя!
Картинно выпрямившись так, что тонкая ткань облегла ее великолепное тело, подчеркивая все его прелести, Мессалина заговорила:
– Именно так и обстоят дела! И я хочу сказать, что если мы, женщины, идем на злодеяния, то не во свое имя, а во имя того, что люди называют любовью, страстью, похотью, все равно! Яд и кинжал, мечи и кресты служат лишь целью и оправданием всепоглощающей нашей чувственности, влечения к мужчинам, с которыми боги, – она запнулась, – или бог соединил нас навечно стремлением продолжения рода. Так что в ответ на коварство мужчин – а оно неизмеримо больше – мы применяем коварство женское.
– А оно неизмеримо коварнее! – Из толпы выступил мужчина в одеянии римлянина, с лавровым венком на голове.
– Калигула! Вот уж не ожидал от тебя речей! – Гавриил впервые, оторвавшись от созерцания прелестей Мессалины, подал голос.
– Позвольте мне, высокочтимые патроны, высказать мнение свое относительно этой извечной задачи, которую ни философы, ни благородные мужи, ни тем более дамы так и не смогли решить! – Калигула явно был в ударе, его глаза блестели, а лицо покрылось румянцем. – Мы, существа мужского полу, подобны пчелам, кои, летая день-деньской над благоухающими цветами, постоянно опускают хоботки свои в лона этих прекрасных творений богов, собирая сладчайший нектар, дабы потом превратился он в мед, столь ценимый всеми! Но! Пчелы-труженицы собирают сей нектар, мы же, мужчины, напротив, отдаем его сиим созданиям, так привлекающим нас своею красою, чудным ароматом и боги ведают, чем еще. Однако не может одной пчеле принадлежать только один цветок! Пчела должна собрать… простите, дать множеству цветков свое, скажем, семя, дабы меду сего было как можно более! Но цветы эти сколь красивы, столь и коварны! Подобно Сиренам, завлекающим Улисса, пытаются они привлечь пчелу-беднягу, привязав его только к себе, пускаясь для этого в столь сильные интриги, коварство и прочее, что куда уж бедным пчелам тягаться с ними! Боги, или бог, не буду уточнять, создавая все, видимо, надеялись на благоразумие прекрасных цветов, однако сии создания обманули их надежды! Я кончил, граждане, – с пафосом произнес он.
– Хм-м-м… Оправдание разврата и многоженства, мультигамия по Калигуле… Красиво, но… неубедительно, – Гавриил взмахнул рукой, и развратный император тут же исчез, словно растворился.
– Куда его, назад отправил? – негромко спросил Азраил.
– Да. Знаешь, небось, каково его наказание?
– Убирать за своим конем навоз. И изредка конь этот его еще и… А потом наоборот. И так целую вечность, – давясь смехом, прошелестел Азраил.
– Вот-вот… Достойное занятие. Ну, видите, я держу слово, – вновь обратился к притихшей толпе грешников Гавриил, – этот оратор сморозил глупость, скажем, сказал неправду, и возвращен обратно. Итак, кто еще хочет попытать счастья? Не бойтесь же, терять особо нечего, смелее! Говорите как есть, это только на пользу.
– Грех наш нельзя измерить никакою мерою, – старик в красной мантии, с тиарой на голове, тяжело дыша, выступил вперед. – Это касаемо и мужчин, и женщин! Не буду просить прощения и каяться, ибо устал от всего за долгую свою жизнь. Что же толкает людишек на разврат? Дьявол-искуситель? Жажда познать запретное, та самая, которая в виде змия соблазнила прародителей наших, Адама и Еву, в райских кущах? Нет! Жажда продолжения рода людского, созданного по образу и подобию Господом! Велика сия сила, и мы, мужчины, зная, что наградою нам будет безумное блаженство, стремимся, как одержимые, к этим самым цветкам, о коих говорил император Калигула! Всевышний дал нам влечение сие, в награду ли, в наказание ли, но – дал! И мы не можем ничего поделать с этим – ибо слаб человек! Потому вновь и вновь желаем познать аромат и вкус все новых и новых плодов!
– Кто это? – вполголоса спросил Гавриил.
– Сразу видно, ты не знаком с грехом во всей его красе, – улыбаясь, ответил Азраил. – Знаменитый Борджиа-отец, он же Папа Римский Александр Шестой… Из всей вереницы чудовищ-понтификов он, пожалуй, самый выдающийся. Такой смеси коварства, жестокости и развратности мир до него, наверное, не знал. Но… Тут говорит честно. Я чувствую. И детей своих любил, хоть и собственную дочь, Лукрецию, того… А сынка Чезаре пытался отравить. Или наоборот… Уж не помню. Они-то тоже здесь, и их, может, послушаем. Однако он правду говорит. Засчитывается.
– Борджиа, ты правдив. Иди на место.
– Хвала Всевышнему, я сказал правду…
– Дайте мне слово! – дородная дама в парчово-атласном платье с роскошным кринолином и высоком парике, украшенном бриллиантовой диадемой, властно выдвинулась вперед, уверенно оттесняя невольно расступающихся соседей.
– Ваше Императорское Величество! – пропел с некоторой издевкой, но все же почтительно Азраил. – Просим, просим. Скажите слово!
– Слушайте же, наделенные властью и те, кто этой власти никогда не знал, да будут они благодарны Господу за это! Женщина, как задумал создатель, – существо более слабое, созданное для дома, продолжения рода и воспитания детей. Так повелось с незапамятных времен, так и поныне, – императрица указала куда-то вдаль пухлой белой рукой, унизанной бриллиантами, – в том мире и осталось. Правда, дошли и до меня слухи, что женщины пытаются воевать с мужчинами за равенство свое. Но я еще Вольтеру и Дидро писала: равенство полов – утопия, и сия утопия не сможет никогда победить, что бы великие вольнодумцы ни делали, какие бы мысли свои они ни изливали на бумаге. Однако… Я была правительницей великой державы, о коей, прибывши туда еще девочкой, не знала ничего! И превратила ее, ослабленную и раздираемую интригами и междоусобицей, в сильную и великую! Я правила, повелевая мужчинами, которые поначалу хотели сделать меня своей puppe, но затем желали и убить меня, когда увидели мою силу и стойкость, оценили мой разум! Однако сказать я хочу другое – я стала мужчиной! Да, да! Не в прямом смысле, но я стала думать не как женщина, желать не как женщина, а как государственный муж! Я стала императором, хоть и называлась Императрицей Екатериной! И я поняла горькую истину мира сего: только мужчина или наделенная властью мужчины, его образом мыслей и твердостию женщина, превратив сердце свое из женского в мужское, обратив даже похоть свою, неотъемлемую от женщин, на благо сих деяний, может стать великой, достойно соперничая с государями достославными! А вот наградой за это было… – Екатерина на секунду умолкла, лицо ее помрачнело, но очень скоро голос вновь зазвенел твердостью, – было пустое место… Не знала я ни покоя, ни отдыха, любви настоящей, мужа и соратника во всем, заменяя это фаворитами. Да, были средь них и достойные мужи, которые у руля державного пеклись о благе государства, но… Я сделала их! Не они себя! И все, что говорят о похоти моей, – правда. – Екатерина опустила глаза, однако вновь вскоре подняла их. – Ибо не было у меня того, что предписывает Всевышний каждой женщине! И предавалась я разврату и греху, ибо – майн готт! – это только спасало меня от пустоты, которая долгие годы жила во мне вместо женского начала! Итак, оправдание такому греху – дела власти. Может, и не стоит стремиться женщинам к ней, однако же, коль уж выходит так, – нет другого выбора. Я все сказала.