Вчерашние заботы (путевые дневники)
Шрифт:
Прогноз – шторм девять баллов от юга и юго-востока. Суда, идущие под берегом, будут прикрыты, а нам влупит по первое число – проложили курсы возможно мористее. И вот у Фомича очередные мучения: идти под берегом – там банки и проливы узкие; идти мористее – вжарит и будешь трепыхаться в свободном пространстве, как поплавок, – мы пустые идем, в балласте… Все следующие сутки – гонки с «Гастелло» и «Устюгом» за место под солнцем Игарки. Кто вперед придет, тот первый под погрузку, тот раньше на две недели дома, – гонки клиперов из Китая на Лондон.
И у Фомича ретивое
Но тут в коленках у него появилась дрожь.
Есть на карте корректорская правка красной тушью. Среди тридцати -сорокаметровых глубин корректура «25». Так вот Фомич прокладывает курс правее острова Столбового, ибо опасается, что это «2,5» метра, а не «25».
Солнце. Голубизна. Штиль.
И два силуэта судов, уходящих влево, срезающих угол, а он терзается над картой, где вдобавок есть и следы прошлых прокладок…
Так и не пошел человеческим путем, то есть за «Гастелло» и «Устюгом»!
Объясняет всем на мостике:
– Мне что, мне карьеру не делать… Это молодым, молодые рвут и мечут, вот, значить; а кто из моих-то одногодков больше других рвал да метал, так, значить, где они? А уже и нет их, этих-то, кто карьеру метал, – померли уже, значить… Это молодые пусть, значить… На сокращенный экипаж, значить, рвутся или чего… – разглагольствует Фомич.
Он слушает переговоры судов по радиотелефону об очереди на погрузку в Игарке, о правилах связи с берегом, о получении денег.
И комментирует:
– Так, значить, мы последние придем, а раз последние – чего нам теперь-то? Это вы – кто первые – шевелитесь, а мы посмотрим… – И он глубоко счастлив тем, что придет последним, что впереди куча других, которые и утрясут все сложные вопросы отношений с берегом, и уточнят ситуации с портом, а ему пока можно чесать щеку, стоя в пижаме на мостике, и разглагольствовать об отсутствии карьерных побуждений.
Но сквозь разглагольствование пропечатывается что-то грызущее его, мучающее.
Да, страхолюбие не подарит ни на миг покоя; покой страхолюбам даже не снится. Но оно ничего общего не имеет с четким осознанием страха в себе.
В последнюю встречу Юрий Дмитриевич сказал, что больше не пойдет в море: решение окончательное и бесповоротное.
– Почему?
– Я начал бояться, Витёк.
– А раньше никогда и ничего не боялись?
– Это другой страх. Ты его еще узнаешь.
– Тогда для пользы дела пару слов.
– Шли на баре в Обь. И вдруг – страх. Обстановка вполне нормальная. Я раз двести там ходил в тумане и в шторма. Что за черт! Сказал старпому. Он повел судно. Я ушел в каюту. Все, Витёк. Больше плавать не имею права. И обманывать себя не буду. Это – возраст, Витенька.
И больше в море он не пошел.
Я клянусь его памятью, что этот разговор был и все это правда. Разве скажет такое слабый?!
Енисей, или «Сусанна и старцы»
30 августа вошли в устье Енисея.
До Игарки около суток. Там погрузимся досками и – домой.
Европейские речки добрее моря. Когда с зимнего моря входишь в Маас, Эльбу, Везер или Шельду, то кажется, что сразу можешь услышать мычание коровы и что все морские передряги остались позади. Конечно, такое недолго кажется – фарватер по какой-нибудь Западной Шельде сложный, – и хотя идешь всегда с лоцманом, но и сам смотришь в оба, чтобы не вывалиться из какого-нибудь белого сектора маяка и чтобы красный буй у кромки банки Спийкерплат оставить справа…
Входить в западноевропейские речки вечером при хорошей погоде, вообще-то, приятное дело. Близко мелькают на автострадах фары машин, разноцветными окнами светят жилые дома, небоскребы, красуются в лучах подсвечивающих прожекторов шпили соборов и башни церквей…
А лоцман – какой-нибудь мсье Пьер – болтает о том, что инфляция растет и ему скорее всего придется отправиться в Кению: там лоцмана-европейцы зарабатывают пока прилично.
Зима. Холодно. Но мсье Пьер одет в легкую курточку. И ты удивляешься, как и почему европейцы не умеют или не желают замечать зиму, хотя она достаточно дрянная, промозглая и гриппозная. Европейцы переживают зиму в легких куртках и с рюмкой бренди в желудке, но обязательно подняв у куртки воротник и укутав глотку здоровенным шарфом…
Енисей доброй рекой не назовешь. Он суров, как и то стылое море, которое осталось по корме. И ожидать мычания коровы с его далеких берегов не придет в голову. Подсвеченных соборов и небоскребов тоже здесь пока не увидишь.
Приняли двух лоцманов у Карги. Оба молодые, веселые, здоровенные и не дураки пожрать.
Лоцман только советчик. Ответственность с капитана не снимается, будь у тебя на борту хоть сотня лоцманов. Если куда вляпаешься, то судить будут тебя: «Судно всегда несет ответственность за возможную ошибку используемого им лоцмана».
Но с лоцманами, конечно же, легче дышать и этак немножко спадает с тебя напряжение.
Фомич (после обряда взаимных представлений):
– Вот, значить, прошу извинения, и в Тикси, и в Певеке, и на Диксоне мы никакой рыбки вообще не обнаружили. Не будете так любезны, значить, сообщить, как тут – река у вас большая, замечательная река! – так где посоветуете насчет рыбки поинтересоваться?
Оказывается, в Дудинке кое-какую рыбку еще можно сообразить, а в Игарке – только щука холодного копчения. Дудинку мы минуем без остановки. Потому щука вызывает у Фомича интерес и некоторое удивление:
– Она, вероятно, очень, значить, жесткая?
Оказывается, наоборот: мягко-раскисшая.
– А с грибочками в Игарке как? – интересуется Фомич.
Оказывается, в Игарке уже были заморозки и с грибочками дело табак.
Лоцмана не очень оживленно поддерживают разговор. Надоели им рыболюбы и грибоеды; небось на каждом проводимом судне хоть по одному Фоме Фомичу, но есть.
Загрустивший Фомич произносит свое знаменитое:
– Вот те, значить, и гутен-морген…
И отправляется в каюту, чтобы сообщить супруге печальные новости.