Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Почему?”
Он пожимает плечами. Так получилось. В эвакуации никакой комсомольской организации не было, и вообще обо всём этом забыли во время войны. В университете вступать было неудобно – когда все давно уже комсомольцы. Да и зачем?
“Призрачная организация”, – сказал он.
“Ты так думаешь? – Она усмехнулась. – А вот сейчас увидишь”.
Что-то похожее на солнце проглядывает в прорехах серовато-молочных облаков, добрались до бывшей Волоколамской заставы, оттуда троллейбусом, и вон оно, видное издалека, бетонно-стеклянное, с уходящими ввысь рядами окон, с огромными буквами над крышей во всю длину
Что-то есть в его внешности, неуверенной походке, притягивающее бдительный взгляд грозного швейцара с лицом мопса. Мимо, мимо... Презрительные девицы с наклеенными ресницами в низких креслах за столиками чёрного стекла, папироса между двумя пальцами, высоко закинутые ноги, коленки в апельсиновых чулках. То ли кого-то поджидают, то ли так положено – чтобы в креслах полулежали модные красотки. Племянница – но теперь она уже не была племянница, она превратилась в таинственную незнакомку, в столичную штучку, в девушку из высших сфер – племянница в светлом габардиновом плаще с пояском, подчеркнувшем бёдра и грудь, в шёлковом платочке вокруг шеи, на цокающих каблучках, показав мимоходом красную служебную книжечку отеля “Комсомольская юность”, втолкнула писателя в лифт, и оба отразились в зеркалах, бесшумно, тайно поплыли наверх, бесшумно остановились. Светлый коридор, ковровая дорожка и ряды дверей с узорными бляхами.
Костяшкой пальчика с полированным коготком: тук-тук.
Ещё раз – тук-тук.
“Алексей Фомич, а мы к вам!”
Каблучками в трёхкомнатные хоромы: цок-цок.
Алексей Фомич кажет розовое молодёжное лицо. Он только что принял душ, мокрые волосы, пёстрая шёлковая пижама, щегольская сорочка лимонного цвета, просторные пижамные штаны и меховые шлёпанцы.
“А-а, Валенька... заходи, заходи”.
И, должно быть, думает писатель, могучий, как у коня, полновесный орган между крепкими волосатыми ногами.
Однако... какие у неё знакомства.
Она выпархивает из ванной с пушистым полотенцем на вытянутых руках – Валентина здесь как дома. Алексей Фомич вытирает полотенцем крепкий затылок.
“А это, Алексей Фомич, я вам говорила...”
“Прости, Валюша, запамятовал”.
“Я вам говорила... насчёт...”
“А! этот. Как же, вспоминаю”.
“На вас вся надежда...”
“Чайку? Кофейку? У меня полчаса времени... давай по-быстрому”.
“Всё-то вы заняты, нельзя так много работать...”
Дверь неслышно отворилась, въехал столик. Мальчик в курточке и картонной каскетке, тщательно причёсанный, скромно-смазливый, проворно расставляет рюмки, чашки, тарелочки с закусками, ловко орудует штопором. Уселись; так в чём дело-то.
“Я вам уже говорила...”
Она вздыхает. Есть от чего вздохнуть.
“У него...”
“Короче. Когда освободился?”
“Алексей Фомич, за вас”.
Пригубить рюмочку. Заодно налили и просителю.
“Время, время! У меня совещание в президиуме”.
“Чтобы вы были по-прежнему молодым, красивым...”
“У тебя что, отгул?”
“Я сегодня в ночную смену...”
“Угу. Статья? Тири-рири-ри... – Он напевает, оглядывает трапезу. – Небось пятьдесят восьмая?”
Масло туда-сюда, словно точит нож о булочку. Вилкой листок голландского сыра – шлёп. Сверху ломоть отменной докторской колбасы.
“Алексей Фомич, мальчишкой был. Сболтнул что-то там”.
“Тири-ри. – Искоса, писателю: – Небось прокламации писал! В организации состоял! Чего молчишь-то, язык проглотил?”
“Нет”, – сказал писатель.
“Боишься сказать, что ли?”
“Ничего не писал и нигде не состоял”.
“Все вы так. Каждый из себя невинную жертву корчит. Ладно, кто старое помянет... Поучили тебя маленько, тоже полезно. Ты теперь свободный полноправный гражданин”.
“Да ведь в том-то всё и дело, Алексей Фомич, полноправный-то он полноправный...”
“Знаю, знаю... Ничего коньячок, а? Ладно, всё понял. Обещать не обещаю. Посмотрим... Попробуем. Паспорт у тебя с собой?”
Оба возвращались в квартиру возле Красных Ворот. А ты, спросил он.
“Что – я?”
“Какая у тебя должность?”
“Много будешь знать. Какая должность... Горничная. Обыкновенная горничная”.
“Это я понял, – сказал писатель. – Только ведь туда, я думаю, просто так не попадёшь”.
“Правильно думаешь”.
“Как же ты...”
“Как попала? Вот так и попала: по знакомству; а ты как думал? Без блата теперь ни шагу. Само собой, проверка документов, врачебная комиссия, куча всяких справок. Одна анкета – десять страниц. Ну, и конкурс, конечно. Никогда не думала, что пройду. Сто баб на одно место, ужас”.
XXXV Интермедия: личная жизнь Валентины
Октябрь или ноябрь
В полдень века золотушное солнце слабо отсвечивает в окнах верхних этажей. Войдём в подворотню. Здесь всё то же. Разве только исчезли пожарные лестницы, никто больше не лезет на крышу, не носится по двору, не играет в “классики”, в “колдунчики”, в “двенадцать палочек”. Двор пуст. Мальчики тридцатых годов лежат в полях под Москвой, в калмыцких степях, в прусских болотах. Тебе, парень, повезло: твоя очередь приблизилась, когда наступил мир, твоё место на кладбищах войны пустует.
Писатель спрашивает себя, что осталось от девушки в бокале. Наши детские увлечения, детская очарованность, детская любовь – если это была любовь – не только запоминаются на всю жизнь, но проецируются на других женщин, участвуют, сознаём мы это или нет, в том особом виде творчества, которое называется любовью. В первые минуты, в то утро, когда он явился с вокзала, ему показалось, что она всё та же. Это была иллюзия. Девушка-русалка давно уже выбралась из своей стихии, превратилась в обычную женщину. Вопрос, который он задал, был, собственно, вопрос, любит ли он её по-прежнему; вопрос, который и сама она задавала себе в иные минуты, когда, пресыщенные друг другом, они погружались в отчуждённое молчание, когда мало-помалу перед ней открылась истина о нём, перед ним – истина о ней. Человек, который приезжал к Валентине, чтобы остаться на ночь, которого она понемногу поддерживала, подкармливала, который почти уже перебрался к ней, – молчал, когда нужно было что-то сказать, ни слова о чувствах, ни единого словечка благодарности; человек с выжженными проплешинами в душе наподобие полей чёрного праха и обгорелых пней, которые оставляют за собой лагерные бригады, вгрызаясь в тайгу. А женщина, с которой связали его одиночество и чувственность, – кем была она, кем стала за эти годы?