Вдали от Рюэйля
Шрифт:
— Кроме того, распространение знания о лекарстве столь эффективном против болезней столь опасных стало бы делом весьма гуманным.
Жак продолжил:
— Короче, двойная выгода. Выгода для вас, выгода для человечества.
— Уже, — ответил Линэр, — лет пятнадцать, как Бапоно мне про это талдычит. Да плевать ему на человечество! Им движет одно тщеславие! Не хочет оставаться в ветеринарии, хочет пролезть в фармацевтику. Этот выскочка считает ее более изысканной. Так вот, плевал я на его тщеславие. Пусть остается в ветеринарии! Так ему, подлецу, и
— Хорошо, а как же быть со мной? Ведь я же не Бапоно.
— Вы работаете на него.
— А если бы я на него не работал?
— А кто вы такой вообще?
— Друг этих барышень, — сказал Жак, широко улыбаясь.
Пьеретта прыснула со смеху, а ее сестра принялась внимательно рассматривать одну из фарфоровых ваз, украшавших камин, конкретно ту, что справа.
Линэр пожал плечами, придвинул свой стул к стулу Пьеретты и добродушно сказал:
— Нигде нет покоя. Приходят и надоедают даже в собственном доме. Я ни у кого ничего не прошу, пусть оставят меня в покое с моим эликсиром, который я продаю, как мне хочется и кому хочется. Ах!
Он повысил голос.
— Ах! Вы хотите прославить мой эликсир? Большое спасибо! Чтобы потом начались бесконечные неприятности. Большое спасибо! Мне все это уже знакомо. Видите ли, мсье Сердоболь, вы молоды, вы, похоже, не глупы, вы меня поймете. Представьте себе, в двадцать восемь лет я открыл лекарство, которое могло окончательно излечивать близорукость: всего лишь несколько капель, и уже не нужны очки. Могу даже вам сказать, из чего я готовил этот миопицид[101]: из малабарских бобов[102]. Итак, всего лишь несколько капель, и уже не нужны очки. Добавлю: уже не нужны окулисты, уже не нужны оптики. А значит: разорение для всех окулистов и всех оптиков. Так вот, мой дорогой мсье Сердоболь, за эту историю я чуть было не заплатил слишком дорого: о-ля-ля! своею жизнью! Всего-навсего. Меня хотели убить. Прекрасно. А продавцы черепаховых оправ хотели отрезать мне уши! Когда я все понял, то сразу же похерил свой миопицид и приехал сюда, в это тихое место, где просто и бесхитростно начал производить эликсир.
Представьте, что я начну на нем делать деньги! Так вот, повторится та же история. Представьте себе на секунду, я излечиваю от экзистенциальной онталгии, субстанциальной тоски, эссенциальной эпилепсии; что станет с врачами, теологами, фармацевтами, философами, хирургами? Все разорятся! Все загнутся! Конец Ватикану! Конец медицинскому факультету! О, я их прекрасно знаю, как только они узнают об излечении, они не оставят меня в покое и в итоге сотрут с лица земли, где мне совсем неплохо, особенно в этот момент, когда я сижу напротив такой славной малышки, как эта.
Он протянул руку и ущипнул ее за подбородок. Жинетта кашлянула, он отдернул руку.
— Я прекрасно вас понимаю, мсье Линэр, — сказал Жак, — но если бы эликсиром занимался я, то набросились бы на меня, а не на вас. Напали бы на меня, а вас, вас оставили бы в покое.
— Как знать, — сказал аптекарь, вновь придвигая свой стул к стулу Пьеретты.
— Я возьму на себя весь риск, — сказал Жак, — вы получите все выгоды, или почти все.
— Вы так полагаете?
— Мы объединимся с Бапоно.
Аптекарь рьяно зачесал затылок, дабы продемонстрировать озадаченность, в которую его повергло предложение Сердоболя. Но Пьеретта, чьи девичьи ножки сформировались уже куда лучше, чем представления о приличиях, интерпретировала жестикуляцию самым конкретным образом и воскликнула:
— Мсье Линэр, неужели у вас вши?
— Пьеретта! — снэпапельнула[103] Жинетта и сняла ногу с ноги.
— Пьеретта, — назидательно произнес Жак, — полагаю, что вам пора спать. Я отведу вас к вашей матери.
Вопрос Пьеретты несколько озадачил Линэра, но он не рассердился, поскольку чересчур ей симпатизировал, этой малышке.
Он обратился к Сердоболю:
— Можно было бы сделать целое состояние на хорошем средстве для выведения вшей, а вы вместо этого их разводите.
И он еще ближе придвинул свой стул к стулу Пьеретты, теперь их колени разделяло сантиметра три, не больше.
— Нет ничего позорного в том, что у тебя вши, — вызывающе заявила Пьеретта.
— Конечно же нет, — сказал Жак.
— У меня они были в школе, — сказала Жинетта. — Мне их вывели какой-то черной пастой, которая заляпала всю подушку.
— В армии, — сказал Жак, — у некоторых моих сослуживцев они тоже были.
— Кстати, — сказал Линэр, обращаясь в особенности к Пьеретте, — кстати, — сказал Линэр, облизывая губы, — кстати, существуют не только вши на голове, об этом, малышка, следует знать, существуют еще и вши на теле, на некоторых органах тела, на некоторых особенных, очень особенных органах.
— На каких органах? — вежливо спросила Пьеретта, которую эта тема не особенно интересовала.
— Ладно, ладно, мсье Линэр, — сказал Жак, — только без фривольностей.
— Фтириус пубис[104], — начал Линэр.
Жинетта встала.
— Да, — сказал Жак, — вот именно. Уже пора домой.
Пьеретта повиновалась. Линэр последовал за выходящими, предлагая им остаться еще, но в конце концов его покинули с благодарностями, обещаниями вновь свидеться и пожеланиями спокойной ночи.
— Я вас провожу, — сказал Жак девочкам. — Видите, ничего особенного не произошло.
— До чего же гадкий старик, — сказала Пьеретта.
— В общем-то он вел себя прилично, — сказала Жинетта.
— Но я был рядом, — сказал Жак.
Они еще раз втроем прокомментировали вечер. Затем замолчали. Город спал под звездами. Город был невелик, и вскоре они очутились у дверей мадам Этьен. Шепотом пожелали друг другу спокойной ночи.
— Вы пойдете в Концертный зал в субботу? — спросила у Жака Жинетта.
— На эту мюзик-холльную труппу? Все эти гастролирующие спектакли обычно оказываются дрянными: один маскарад.
— Будет конкурс на лучшего исполнителя, — сказала Жинетта.