Вдохнуть. и! не! ды!шать!
Шрифт:
Георг начал пить и приходить под утро злым, вымотанным. Однажды он, воняющий перегаром и небритый, залез к только что вернувшейся из клуба Ляльке в постель, закрыл ей рот своей шершавой мозолистой ладонью и, видимо приняв ее за своего неверного благоверного, привычным для себя способом отомстил за пережитую обиду. Ляльке казалось, что ее разрывает изнутри. Она слышала свой заглушённый огромной рукой крик как бы со стороны — так визжала свинья, когда ее резали на бабушкины похороны. Хрипя, Георг схватил лежащую к нему спиной Ляльку за волосы и резко ударил ее лбом о стену. Когда она очнулась, в комнате уже было темно. У нее кружилась голова и тошнило.
Георг
Умерла Лялька тоже легко и не касаясь земли — в авиакатастрофе. Ее останки так и не были обнаружены. Но ее смерть не стала ни для кого трагедией: о ней никто никогда не думал, не вспоминал, ее никто не ждал и не любил. Когда я пришла к ней вернуть долг, в ее шкафу рылась и с трудом натягивала на свои дынеподобные буфера Лялькины почти детского размера кофточки какая-то красномордая толстая бабища. Она представилась Люсей. На столе, куда я положила принесенные для Ляльки деньги, стояла клетка с попугаем. Он деловито перетаптывался с лапы на лапу и Лялькиным слегка хрипловатым голосом повторял две фразы: «Бабушка, я устала. Забери меня отсюда. Бабушка, я устала…»
Слава Швец (santagloria)
Четыре короткие встречи
Темный переулок у римского вокзала, до ближайшего фонаря — как до выстрела в спину. Паркую скутер у грязного бара, на самой границе неопрятного светового пятна, растекающегося из открытой двери, словно помои плеснули. До поезда семь минут, успеть бы добежать, топотком по серому, в родинках жевательной резинки полу: купить в табачном киоске билет, ах, успею, коль не будет сползать так больно с плеча рюкзак, коль заснет машинист, коль (нет, если) перестанет капризничать и застегнется противоугонка.
«Zdravstvui-te» — слышу. Темный силуэт против света, не рассмотреть.
«Cosa с'е?» — говорю равнодушно в темноту. Худой, оборванный старик перекладывает из руки в руку костыль, переходит на итальянский: «Вы ведь русская?» — «Да», — отвечаю и ныряю снова за колесо. Противоугонка все не пристегивается. «Моя Наденька тоже была русская. Она все меня учила говорить, вечером приду домой, а она: „Пойдем-ка за morozhenoe“, — и так под локоть меня брала, вот так — видите, как? И мы с ней шли. Очень ей нравилось ходить за morozhenoe. А потом я к ней в гости ездил, был на Krasnaya Ploschad, и дома у них был, дома у них над кроватью висел ковер с оленями». — Он улыбается радостно и виновато. Рука с костылем дергается, от этих рывков кажется, что старик борется со живой, длинношеей птицей.
Я поднимаюсь и, поправляя сползающий рюкзак, молча смотрю на него. Понимает немой вопрос, улыбается еще жальче: «Потом вот авария, видите, у меня рука, вот тут, и костыль… Такая она была у меня, Наденька…»
«Вы простите, мне пора, а то я на поезд опоздаю».
«Конечно, конечно, идите! Do svidannia! Удачи!»
«До свидания!» — говорю, убегая прочь по темной брусчатке. Рюкзак сползает вниз и повисает на локте.
Удачи.
В поезде не работает кондиционер, оттого сиденья шершавы, подлокотники липки. Вагон почти пуст; только группа подростков гогочет у тамбура о чем-то своем, молодом и веселом, да сзади сопят и листают газету. Со своего места от окна я вижу лицо только одного пассажира, женщины лет сорока. Она сидит напротив и вглядывается в темноту так, как будто читает очень мелкий шрифт.
Мягко качает и перестукивает, мелькают редкие фонари. Проваливаюсь в дрему, но вот тормозит, дергает, предвещая очередную остановку. Открываю глаза, пытаюсь разобрать название станции и тут же отшатываюсь от ослепительного фейерверка. Разноцветные огни (красный, синий, лиловый) взлетают с дальней платформы вверх, напухают шарами, рассыпаются искрами.
Поезд трогается, а я все выглядываю в окно, прижимаясь лбом к стеклу, пока не погаснет, не исчезнет последний отблеск, а потом откидываюсь на спинку кресла.
Женщина напротив отрывает от окна абсолютно счастливый, дрожащий взгляд, а потом говорит мне одними губами: «Он живет здесь. Он знает, что я всегда возвращаюсь домой на этой электричке. Он… он меня очень любит».
Мы стоим в очереди у ворот и похожи на овец в загончике. Периодически кто-то переступает с ноги на ногу и трясет колокольчиком — мобильным на шее, проверяя, сколько еще минут осталось. Невыносимо душно, но отойти нельзя, иначе твое место займут, и неизвестно, успеешь ли взять номерок — после обеда отдел регистрации актов гражданских состояний открывается всего на два часа. Пытаюсь скрутить на весу сигарету, но машинка сломана, рассыпается табак. Пересчитываю оставшееся время, достаю айпод. Еще двадцать минут. Еще десять. Пять. Снимаю наушники.
«Потерпи, сокровище мое, сейчас мама отдаст тете бумажку, и мы пойдем в бассейн, там Паоло и ребята, покажешь им новые очки для плавания, и они не будут над тобой больше издеваться».
«… Повторяю еще раз, нотариус будет ждать в четверг, приготовь контракт о передаче и дай этому идиоту подписать доверенность! Нет, все кончено, я туда не приду, пусть сам…»
«Я люблю его, но я его не понимаю. Сабрина, ты же знаешь, я сама не сахар, но мне не нужны его тараканы в голове, я пытаюсь наладить собственную жизнь, а он что делает?!! Он берет разводной ключ, выбивает все стекла в моей машине, а я…»
Маленькие и большие теплые пятна, маленькие и большие области повышенной чувствительности, ямочки, впадинки и шрамы. Белые бумажки с печатями и марками, лейкопластырь для внутренних мозолей.
Три. Две. Одна. Створки ворот открываются, пропуская толпу, вот захлестнуло ступени, коридор, закружило водоворотами у лестницы. Очередь у машинки с номерками — кнопка западает, машинка тупит и медлит, ее жмут и терзают нервные пальцы. Номерок.
В пятом окошке меня ждет пожилая женщина с пышной укладкой и в очках с роговой оправой. Листает документы. «А почему вы не взяли фамилию отца?»
(Усесться с ногами на прилавок у окошка, нагнуться доверительно к толстому стеклу и рассказать в маленький микрофон всю жизнь, год за годом, тихо и неспешно, а она там, с той стороны, подопрет руками голову, будет вздыхать, улыбаться или хмуриться в ответ.)
«Я вам завтра донесу перевод и сертификаты о смене фамилий, хорошо?» — «Хорошо».
«Все?» — «Да».
Узенькая полоска бумажки с печатью просвечивает на солнце и действительно напоминает лейкопластырь.
В офисе ждут, хоть я и предупредила, что опаздываю. Несусь на скутере, стараясь наверстать, но желтый зажигается не вовремя, и я пролетаю светофор на красный, едва разминувшись с юношей. Он что-то орет мне вслед, я поднимаю ладонь и ору ему «Извини», а потом несусь дальше, кляня собственную беспечность.