Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
О каждом персонаже моего детства можно писать отдельную главу.
Вечная им память и пусть земля им будет пухом!
Моя двоюродная племянница Жанна живущая в Москве, прочитав главу "Тату", в которой я пишу о ее отце, написала буквально следующее:
– Очень точное описание черт нашего любимого папы и дедушки, быта бабы Марии и Елизаветовки в целом. Читать без слез трудно. Эмоции захлестывают. Вы напомнили самые теплые моменты того периода жизни. Ждем следующих глав.
А несколько ранее она же задала мне вопрос, который уже задавали мне другие:
– У вас не возникало мысли изменить имена, а может быть и название села? Вам
Такой мысли у меня не возникало. Безусловно, такой литературный прием дал бы мне большую свободу действий, значительно расширил бы место для художественного вымысла, который не является литературным криминалом. Но тогда это было бы не мое село и не мои односельчане. Тогда мной была бы нанесена незаслуженная обида Елизаветовке и всем моим землякам. Несколько имен из этических соображений я действительно изменил, о чем сразу же предупредил по ходу текста. Замечания, безусловно, неизбежны. Чтобы подчеркнуть индивидуальность, особенности характера, у одного персонажа мог утрировать определенные черты, других не упомянул вообще. Зато мои земляки и я сам остаемся собой.
Что касается художественного вымысла и синтеза, то, на мой скромный взгляд, в художественных произведениях подобного жанра их должно быть строго в меру и, чем меньше - тем лучше. В этом я убедился на примере моей самой романтической и единственной богатой художественным вымыслом во второй части главы "Одая". Закончив главу, я напечатал ее на принтере и отдал на прочтение родственникам одного из героев. Полагаю, что была сделана ксерокопия, так как содержание главы стало известно более широкому кругу земляков, что мне, безусловно, польстило.
Однажды вечером зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос односельчанина. При написании отдельных глав, я несколько раз звонил ему, как и многим другим, уточняя хронологию событий, фамилии, имена и возраст на тот момент моих земляков, становление колхоза, родственные связи. Поинтересовашись моим самочувствием, земляк спросил, о чем я пишу сейчас, каковы мои творческие планы?
В конце разговора задал неожиданный вопрос:
– Евгений Николаевич! Где же все-таки турки зарыли золото?
Вопрос застал меня врасплох. Последовала пауза, почти по Станиславскому. Я не сразу нашелся с ответом:
– Это... легенда... Понимаете?
– Конечно, понимаю. Как можно не знать, что такое легенда, но золото где-то все же было зарыто?
А буквально через пару недель знакомый из Боросян рассказал мне о том, что ранней осенью, убирая люцерну, видел, как вдоль зарослей за восточным хвостом става зигзагами ходили два молодых человека с миноискателем. Тогда родился второй, возможно, не самый удачный, эпиграф к главе "Одая".
Тогда же в моей душе частично восстановился покой. Я перестал комплексовать. Пишу как пишется. Пишу, пока прожитое, увиденное и воображённое мной свободно изливается из души на экран ноутбука. На каком-то этапе спотыкаюсь. Беру паузу. Насильно выдавленное звучит фальшиво. Озарение, а на ним вдохновение приходят нечаянно, нежданно, чаще всего в обстановке, далекой, от творческой. Трезво оценивая и осознавая степень художественной ценности написанного мной, я удовлетворен тем, что мне удалось передать читателю, как минимум, эффект присутствия.
Прошло несколько месяцев. Я считал книгу законченной. Но вместо удовлетворения во мне нарастало ощущение нехватки чего-то очень важного, недосказанности. Нарастал и внутренний дискомфорт, вероятно, выпиравший из меня наружу. Однажды Таня сказала:
– Такое ощущение, что ты сам себе кажешься невыносимым. Как будто кто-то разлучил тебя с твоей прелестной любовницей?..
Пожалуй, так оно и было. Я садился за ноутбук, пробегал страницы написанного. Часто, споткнувшись на одной из страниц, внимательно, как будто в первый раз, читал. Почему-то не давал мне покоя отец, такой скупой на рассказы о своем военном прошлом. Вот, если бы сейчас! Я уже не спрашивал бы, сколько немцев он убил и как он за ними гонялся. Сейчас я знаю, о чем спрашивать отца.
В душе моей нарастали, до сих пор незнакомые мне, не испытанные доселе, новые нотки ностальгии. Зрело ощущение внутреннего обрыва связей с минувшим, недосказанность подтачивала внутренний покой.
Будучи в родном селе, глаза останавливаются на памятнике погибшим на фронтах минувшей войны, на памятном мемориале, стоящем в треугольном скверике на перекрестке в центре села. Я чувствовал непонятный немой укор, исходящий от каменных фигур.
А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавшим от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии. Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.
Много позже пришло осознание таких категорий, как "непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности". Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой "Никто не забыт?..." я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.
Всё началось с микроскопических глав-рассказов: "О чем рассказывать? и "Трофеи". За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый раздел "Шрамы на памяти". Неожиданно заработала по новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.
В главе "Школа" меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.
Ему было двадцать весемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.