Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Затем с трудом, опасаясь сесть на мель, пробирался между островами Эгейского моря. Потом по Средиземноморью через Гибралтар выходил на просторы Атлантики. По пунктирам судоходных машрутов швартовался в Рио-де-Жанейро.
В отличие от Домки, всего лишь дважды пересекавшей экватор пароходом, лично я за свою жизнь пересекал экватор великое множество раз. Только по картам и глобусу. Взглядом.
Когда отец ездил в Черновцы к Алеше, учившемуся в медицинском институте, Домка просила привезти нужный товар, дав отцу адрес своих компаньонов-поставщиков. Явившись
– Домка доверяет тебе больше, чем собственной дочери.
Прошло несколько лет. Однажды в компании мужиков навеселе отец рассказал действительную историю перелома Домкиной руки. Содержание разговора стало известно Домке довольно скоро. Однажды вечером, придя с работы, отец застал Домку, сидящей на нашем крыльце. Увидев входящего во двор отца, она резво направилась ему навстречу, потрясая клюкой:
– Ты зачем рассказал, как я сломала руку? Мы же договаривались с тобой!
Отец опешил.
– Прошло столько лет. Все закончилось благополучно. Какое это сейчас имеет значение?
– пытался оправдаться мой отец.
– Никакого значения это уже не имеет! Но мы с тобой договаривались, как люди! Я е-ха-ла в гип-се из Чер-но-виц! А ты!? Как можно после этого тебе доверять?
Громко хлопнув калиткой, Домка ушла. Отец долго стоял посреди двора, качая головой и почесывая затылок. А всё слышавший, ближайший наш сосед, родной племянник Домки Николай Гусаков, сын Михаила, сдерживая прущий из него хохот, выговаривал отцу вопросами:
– Тебе надо было? Не мог промолчать?
Беззвучный смех душил маму до позднего вечера.
Такова она была, баба Домка...
Ездила Домка до конца своей долгой беспокойной жизни. Стоя на шляху, останавливала грузовые машины и автобусы. Приоткрыв дверцу, водители спрашивали:
– Вам куда, бабушка?
– Какое тебе дело? Куда едешь, туда и вези! Куда автобус - туда и я!
Безапелляционный ответ Домки всегда был неизменным и до сих пор звучит, как одно из крылатых выражений, которыми так богато мое село...
Умерла баба Домка в тысяча девятьсот семидесятом году, в возрасте девяноста четырех лет, оставив на Земле множество потомков: в Елизаветовке, Кишиневе, Бельцах, Сороках и бразильской Сан-Паулу.
Изредка проезжая мимо, мельком кидаю взгляд на бывшую обширную усадьбу. Сейчас там ничто не напоминает о заросшем диким разнотравьем, просторном, и милом моему детскому сердцу подворье бабы Домки, где проходили наши игры. Вся территория давно разделена на два двора. На месте бывшего жилища бабы Домки давно построили современный сельский дом, ничем не похожий на беленую хатку под черной соломенной крышей и низкой стрехой из моего уже так далекого детства.
Не стремитесь быть идеальными -
это бесит.
Будьте неординарными -
завораживает
Зульфия Исмагилова
Флорик
Он жил совсем недалеко от нас. Шестой двор на долину с правой стороны. Их небольшой домик с окнами, выходящими на улицу и темной дверью по центру стоял на невысоком пригорке за несколькими кустами сирени. Когда я бегал к тетке Марии, после двора Паровых с тёмной елью перед домом, моя голова неизменно поворачивалась вправо.
В самом начале склона между кустами сирени на пригреве часто сидел его отец. Его высокая худая сутулая фигура казалась ещё более сгорбленной, когда он подтягивал худые, с острыми коленями, в кортовых штанах, ноги. Часто на босу ногу, он был обут в серые ботинки с чуть затянутыми шнурками. Чтобы обувать не наклоняясь. Он сидел, наклонившись вперед, положив локти на колени. Вся его фигура, с вытянутой вперёд головой, была наклонена к этим острым коленям. Временами он натужно кашлял. Откашлявшись, тяжело дышал.
Отдышавшись, вытягивал правую ногу и из глубокого кармана вытаскивал торбочку, затянутую по кругу шнурком. Не спеша, развязывал верёвочку и растягивал кисет. Из другого кармана доставал, во много раз сложенную в толстый, по углам потёртый пакет, газету. Очень медленно, старательно отрывал ровный прямоугольник бумаги. Также не спеша вынимал из торбочки щепоть табака. Держа в трёх пальцах бумагу желобком, насыпал табак. Сворачивал и краем бумаги поводил по языку. Затем склеивал и снова облизывал самокрутку.
Я глотал обильную слюну. Такой вкусной казалась мне самокрутка. Я уже пробовал тайком крутить и курить цыгарку. Поскольку табака у меня не было, в бумагу я заворачивал высохшие на ульях листья щира, который ложили вялить, перед тем, как угостить кроликов. От свежего щира кролики вздувались и умирали.
Но как только дым попадал в глотку, я задыхался и кашлял, рот наполнялся обильной слюной и меня начинало рвать. Я полагал, что это от щира. Я был уверен, что если начну курить настоящий табак, то будет совсем другое дело. Курение сразу будет вкусным. Охоту к табаку надолго отбил мне случай с отцом в самый период роения пчёл. Отец отпросился у бригадира и целый день смотрел ульи. Все маточники он вырезал острым ножом, чтобы не удирали пчёлы. В тот день мой некурящий отец накурился толстых самокруток так, что до тёмной ночи лежал на брезенте в стодоле, жёлтый как воск. Его постоянно рвало. Мне было очень страшно.
А вот Флорикова отца не рвало. Затянувшись, он выпускал клубы дыма носом, глядя поверх кольев забора на дорогу и широкий, зеленый двор Жилюков. Он только периодически коротко сплёвывал, как будто стрелял губами. Это было очень красиво. У меня, как я ни старался, так не получалось. Как только я пытался стрелять слюной губами, по моему подбородку начинала стекать слюна. А заставшая меня за этим занятием мама, почему-то запретила мне такие плевки, сказав, что это, наоборот, очень некрасиво.