Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
– Почему ты избегаешь рассказывать о боевых действиях и никогда не выступаешь на митингах. Тебе не раз предлагали.
– О войне всегда рассказывал Архипка. Но он прошел три войны: первую мировую, гражданскую и отечественную. Дважды был тяжело контужен. Человека можно понять. А сегодня плести банделюхи (рассказывать небылицы) о войне любят те, которые не воевали, хотя нацепили на грудь бляшки. Не военные награды, политые кровью, а юбилейные бляшки, залитые магарычами. (Я привел слова отца дословно).
Они не видели, как падают под пулями, поднятые в атаку, люди. Они не сидели в окопах по колено
– С обеих сторон линии фронта в бою люди звереют, гибнут, как мухи. Это тем, кто играет людьми в "сашки", интересно. (Играть в"сашки" в нашем селе у пожилых людей означало игру в шашки или шахматы). Это в кино красиво. А когда после боя собирают куски, которые были людьми - страшно. А бывало, и не собирали. Фронт катился дальше. Смрад от горевших в огне еще вчера живых людей, что русских, что немцев, одинаков. Ниоткуда слетающиеся после боя тучи ворон. Следующие за фронтом и разжиревшие на человечине, одичалые собаки. Не дай бог увидеть такое в страшном сне! А всё это было наяву! О чем рассказывать?! Тем более детям.
Отец, к моему недоумению, считал, что настоящую войну познали те, которые сначала были призваны румынами, а потом дошли с русскими до Берлина. Старики в моем селе так и говорили: до восемнадцатого года были при русских, до сорокового под румынами, в сороковом пришли русские, потом война, потом снова пришли русские. После этих слов отца мной одолевали обида и стыд. Мой отец воевал на стороне врага! Как он мог?! Неужели никто не сопротивлялся, не поднимал восстание, не стрелял в румын, союзников фашистов?
Призванные в сорок первом бессарабцы (молдаване, украинцы, русские, болгары, гагаузы) при налетах американской авиации безропотно поднимались на крыши многоэтажных домов Бухареста. Сбрасывали осветительные и зажигательные бомбы, тушили, полыхавшие на крышах и чердаках, пожары. Если на время налета все прятались в бомбоубежище, то помпиеры (пожарные) часами выстаивали на крышах, ожидая своей участи.
– Страшнее всего было смотреть на кувыркающиеся тела помпиеров, снесенных взрывной волной с крыш многоэтажных соседних домов. Что чувствовали люди, когда видели, несущийся навстречу, булыжник мостовых?
Помпиеров, - продолжал отец, - набирали только из бессарабцев. Коренных румын отправляли на фронт. Бессарабцам немцы не доверяли. Все-таки целый год жили при советской власти.
– говорил, вспоминая службу в Румынии, отец.
Особенно донимал голод. Он был одинаков, что у румын, что у русских. Главное, о чем мечтали, о чем говорили в казарме, во время дежурства, при выходе в город - о еде.
– Особенно неприятными были, почему-то одни и те же сны. Стол, уставленный разнообразной едой, а дотянуться невозможно.
– рассказывал отец.
Рябчинская Дина Михайловна недавно сообщила мне, что по рассказам её отца - Брузницкого Михаила Романовича, они с моим отцом воевали рядом. Уже перед взятием Берлина их пути разошлись. Приехали домой одновременно. Мать Брузницкого наварила полную макитру домашних макарон с луком, зажаренным на подсолнечном масле. Михаил Романович, живший по соседству, пригласил на ужин моего отца. Вчерашние фронтовики без ста граммов и стакана вина остановили пиршество, когда увидели пустую макитру.
В Бухаресте пожарники чувствовали себя вольготнее остальных военнослужащих. По воскресеньям, после службы в церкви свободных от дежурства помпиеров отпускали на два - три часа в увольнительную. Отец и его сослуживец родом из Згурицы спешили в, расположенную на окраине Бухареста, корчму. Убирали, огороженный высоким забором, обширный двор, кололи дрова, чистили у животных.
Работали только во дворе. Застигнутых на работе по найму военнослужащих в комендатуре наказывали строго, сажали в карцер. За работу давали кукурузную муку, из которой, вернувшись в пожарную часть, варили мамалыгу. Иногда хозяйка варила мамалыгу сама, добавляя в неё немного жира и остатки, недоеденного клиентами, чесночного соуса с поджаренной мукой.
В сорок четвертом, возвращаясь домой после демобилизации, отец был задержан советскими автоматчицами в долине у села Мындык. Всех согнали за колючую проволоку на берегу озера, о чем я писал. Потом два месяца в Житомире. Уже в конце ноября в заиндевевших, насквозь продуваемых, вагонах повезли в Муром.
– Только тогда я по настоящему понял, почему так часто рядом упоминаются голод и холод, - рассказывал отец.
– В задней части вагона через щели постоянно наметало, поднятый поездом, серый снег. В буржуйках, которые были в вагонах, а то и на настеленном листе жести жгли всё, что горело. Жгли даже письма от родных. Старались согреть хотя бы руки.
Бак с кашей приносили в первой половине дня. Сразу раздавали порции на целый день. Все старались съесть суточную порцию сразу, пока каша была горячей. После каши становилось теплее. К обеду несъеденная каша замерзала, превращалась в камень. Разогреть было невозможно даже на буржуйке, так как не было дров. Об этом рассказывать?
– Регулярно выдавали только махорку. Я не курил. Зная это, курильщики предлагали хлеб за махорку. Хлеб не лез в глотку, когда я ел, а обменявшие курили махорку и смотрели на меня. Я перестал менять. Махорку у меня забирал мой кумнат, Павло Твердохлеб, отец Тавика. Он курил, не переставая. Павло и свой хлеб обменивал на табак у других. Не доезжая Брянска, слёг. Два дня весь горел. Так, в горячке, и умер. Негнушиеся, как бревна, тела умерших перегружали в небольшой вагон в середине состава. На одной из станций перед самым Муромом вагон отцепили. Где могила Павла?
Олесько Кордибановский, как и я, был артиллеристом. Когда вручную катили пушку через болото, подкладывали бревна. Соседний расчет стал тонуть вместе с пушкой. Что могли сделать семь человек с полуторатонной тонущей пушкой? Сами еле выбрались, а пушка скрылась в топи очень быстро. Майор, которого совсем недавно назначили командовать полком, застрелил командира орудия. А в чем был виноват человек, если сам майор распределил позиции каждого орудийного расчета и маршруты выдвижения? На встречи с ветеранами Олесько не любил ходить и об этом не рассказывал. И правильно сделал. Он мне потом, когда пасли коров в колии, рассказал.