Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
Если на похоронах и поминках была моя мама, она обычно помогала разносить и раскладывать стравы (блюда). Но вполглаза она не переставала наблюдать за мной. И по тому, как на ее серьезном лице мгновенной вспышкой улыбались глаза, было понятно, что она видела все и читала мои мысли. Она знала меня, как никто. Уже дома, как будто что-то вспомнив, она спрашивала меня:
– А может наварить тебе пшеницы, - она никогда не говорила колево, как называли кутью в селе.
Я так же резко и отрицательно мотал головой. Плечи мамы в таких случаях мелко содрогались от беззвучного
Такая реакция моей мамы во многом формировала мое отношение к обрядам, религии, приметам, суевериям и другой мистике, которые мой двоюродный брат Тавик неизменно называл бабскими забобонами.
В последние часы жизни, после обширного инфаркта, мама говорила мне:
– Сейчас я уже не выйду, я чувствую. Я тебя очень прошу, похороните нас с отцом под одним крестом, но без попа. Пусть будут хоругви, из сельсовета возьмите знамена. Пусть будет музыка.
Я молчал. Фальшивить перед мамой было невозможно. Немного отдохнув, мама неожиданно продолжила:
– Просто я не могу представить себе тебя стоящим на коленях и накрытым подолом рясы. Ты не терпишь унижения, ты всегда уходишь, даже если теряешь. А тогда уйти тебе будет некуда.
Мою маму, уже ступившую одной ногой в вечность, заботило одно: чтобы я на ее похоронах не стал на колени под епитрахилью.
– Отец быстро нагонит меня, я вижу. Похороните нас рядом и под одним крестом. Место для могилы я выбрала и показала Боре Кугуту. Он и найдет хлопцев копать могилу. А крест лежит в стодоле под половой. Там и надпись. Ошибки только исправь.
Через три часа мамы не стало. После ее смерти отец утверждал, что мама постоянно приходила к нему, о чем он мне регулярно сообщал. Однажды я ему неосторожно сказал, что мама умерла. Отец возмущенно перебил меня:
– Как умерла? Не говори глупостей. Вот сидит рядом. Мы о вас говорим.
Через восемь месяцев отец, все больше погружающийся в старческое слабоумие, оставил зажженную свечу и уснул. Тлевшие подушка, одеяло и матрац вызвали отравление, из которого мы его вывели. Но тяжелая пневмония, вызванная ядовитым дымом, в течение недели унесла его жизнь. Похоронили мы их под одним крестом. С траурным оркестром. Как завещала мама.
Следующей весной я поставил памятник. Ошибки на эпитафии, выцарапанной при жизни родителей полуграмотным мастером по отливке монументов, я не исправлял. Заказал гравировку на табличке из нержавеющей стали. Ею и закрыл ошибки мастера. Добавил две фотографии на фотокерамике. Это было моим правом.
Приезжая на могилу, потом подолгу брожу по кладбищу, навещая могилы обоих дедов, бабушек, двоюродных братьев и других родственников и знакомых, которых знал при жизни. Со многими играл среди могил на этом самом кладбище. Каждый раз, глядя на даты рождения и кончины, я невольно подсчитываю возраст, в котором они покинули этот мир.
Я уже старше обоих моих дедов, всех моих двоюродных братьев и сестер, как по отцу, так и по матери. Но переходя от могилы к могиле, я ловлю себя на том, что кощунственные мысли мои уносят меня от покойников.
Взгляд останавливался на надгробиях, которые когда-то служили нам пекалом при игре в прятки, на зарослях, где мы вырезали палки для луков, прутики для стрел, подбирали раздвоенные ветки для рогаток, удачно изогнутые ветки для рукояток самопалов. Память услужливо выдвигает места, где мы нарезали вишняк для метлы перед осенними и весенними школьными субботниками, а то и просто для домашнего двора.
Но сейчас взгляд упирается в чистое кладбище, где остались только несколько сосен, ореховых и каштановых деревьев, высаженных родными возле могил усопших. В начале девяностых кладбище очистили от густого вишняка, многочисленных кустов колючего шиповника, семена которого занесли сюда птицы.
Закрытые и потемневшие от ржавчины и времени старые ворота, через которые в день проводов, срываясь с уроков, необузданной гурьбой мы вбегали на свободную еще от могил площадку кладбища, поросшую дерном.
Помню, как шипели на нас ветхие старушки, особенно нищенки, призывая снять пионерские галстуки. Некоторые из ребят стыдливо снимали и, неловко комкая, прятали галстуки в карман. А в меня словно вселялся бес сопротивления. Несмотря на то, что в мыслях и делах я часто был довольно далек от облика настоящего пионера, галстука я упорно не снимал.
Начинался обход могил родственников. Не могу сказать, что могилы умерших родных людей вызывали у меня чувство жалости, печали, тоски и, тем более, плач. Не трогали меня слова скорби, плач и причитания на остальных могилах сельчан. Тем более, что я сам был невольным свидетелем батальных сцен между живущими в одном дворе невесткой и свекровью. Они насылали друг на друга самые страшные и жестокие по замыслам проклятия, желали друг другу гореть в аду. Расходившаяся невестка в гневном порыве кричала своей свекрови:
– Когда же ты, наконец, сдохнешь, проклятая...?!
За вопросом-пожеланием следовал пышный букет эпитетов и сравнений.
Когда же свекровь преставилась, невестка, словно празднуя, отметила обильными столами все дни, сороковины, полгода, а потом каждый год собирала близких и соседей на поминки. А на проводы готовила множество поман с тщательно выплетенными калачами, роскошными полотенцами, и дорогими конфетами. Раздавая, проникновенно приговаривала:
– Возьмите. За упокой души нашей мамуси. Святая была женщина. Всю жизнь душа в душу жили мы.
Отдав поману, поворачивалась к могиле. Неожиданно разносился на полкладбища ее причитающий голос:
– На кого же вы нас мамусю оставили? Зачем вы нас покинули? Как вам холодно одной в сырой земле.
Стоявший рядом рослый сын усопшей, легко поднимавший кубинский мешок с зерном (80 - 90 кг) на одно плечо, стоял на шаг позади своей супруги, как за полководцем, и вытирал слезы на багрово-синюшном лице.
Так, что я, тогда десятилетний, уже знал цену показной скорби и причитаниям. А в тринадцать я задал себе вопросы, не имеющие ответов: