Вдовцы
Шрифт:
— Договорились.
— В таком случае я жду вас. В пять старая горничная проводила меня в кабинет Гаравана.
— Мсье скоро вернется.
Я прошел в просторную комнату, мрачноватую, как и вся квартира. Дубовые панели. Книжные шкафы. Кожаные кресла в английском стиле. Несколько картин в духе Коро. Приходила ли сюда Матильда? На письменном столе фотография. Я подошел ближе. Фотография немолодой женщины, некогда, по-видимому, красивой. Судя по линии рта, по овалу лица, мать Гаравана. Как трогательно! Вот уж не думал, что Гараван когда-то был мальчиком. Моя книга лежала на бюваре раскрытая, как труп на операционном столе. Я видел на полях пометки — черточки, крестики, стрелки, — сделанные красным карандашом. Вошел Гараван.
— Ах, Серж… Вы уже здесь! Извините, меня задержали.
Эта внезапная фамильярность в обращении меня удивила, но не шокировала. Скорее, она льстила мне как признак уважения, которого мне больше всего и не хватало в жизни.
— Устраивайтесь поудобнее, старина. Ну и жара! Это был другой Гараван — Гараван для узкого круга, улыбчивый, щедрый на знаки внимания.
— Итак! Как вы представляете себе нашу работу?.. Садитесь рядышком. Вот бумага, карандаши… Если хотите, мы его разберем по косточкам, этот роман, или же вначале определим последовательность событий? Может быть, вы предпочитаете, чтобы мы проследили за чувствами, отмечали их рост, эволюцию?.. Решайте сами… Вы знаете лучше меня, какого метода следует придерживаться… Между нами говоря, при первом чтении роман производит сильное впечатление, но стоит копнуть глубже — и замечаешь, что характеры утрированы и автор манипулирует героями, чтобы добиться определенного эффекта… У вас не создалось такого впечатления?
И тут до меня дошла вся абсурдность сложившейся ситуации. Чего он хотел, так это разрушить мою книгу у меня же на глазах, проявляя видимость искренности, с какой он вынужден ее критиковать.
— Можете быть со мной откровенны, — продолжил он. — Я не самолюбив. Разумеется, я не стану трубить на всех перекрестках, что мой роман — слабое произведение. Его считают хорошим — тем лучше. Но возьмите, к примеру, ревность Робера, главного героя. Как по-вашему, правдоподобен ли его образ? А сами вы ревновали, Серж?
— Да, случалось…
— Я хочу сказать — ревновали до умопомрачения?
— Думаю, что да.
— Тогда вам известно, как и мне, что ревнивец ничего не позволяет, ничего не пропускает, ничего не прощает. Робер должен был убить жену, а не любовника.
Он подтолкнул ко мне шкатулку с сигаретами и, наверное, удивился, увидев, что я взял сигарету недрогнувшей рукой.
— Теперь я полагаю, — сказал он, — что ошибался. Не бойтесь высказаться определенно и напрямик. В данный момент я доискиваюсь до истины.
— Возможно, вы и правы.
— Нет! Никаких «возможно». Ваше мнение?
— У меня еще нет мнения.
— Так вот, по-моему, он должен был убить жену… Это слабый момент в развитии сюжета. И мы должны внести коррективы. Одно дело — литература, а другое — кино. Оно не прощает никаких промахов.
Я наблюдал, как он сужает круги, подготавливая почву с устрашающей ловкостью. Он будет мучить меня без передышки, чтобы выудить признание.
— Есть в романе и другое слабое место, — продолжал он. — Опять же касающееся ревности… Говорю вам, эта книга написана головой, а не нутром!
— Вы судите сурово.
— Потому что люблю докапываться до сути. Посмотрите, Серж, перед вами человек, снедаемый ревностью. Для ревнивца не существует моментов, когда он питает доверие. Любовь для него изначально сомнение, недоверие, подозрительность, тревога… Правильно я говорю?
— В его страсти уже заложено убийство. Вот это нам и следует внушить с первых же кадров.
— Согласен с вами. Но в таком случае вы расскажете уже совсем другую историю.
— Ну и пусть, если она правдивее, жизненнее! Я встал. Меня трясло от бешенства, но я ничего не мог поделать.
— Послушайте, Гараван… — начал я. Но он сразу прервал меня с чистосердечной, светлой улыбкой:
— Зовите меня Патрис… Мы работаем рука об руку, не правда ли? Так что церемонии побоку. Что вы собирались мне сказать?
Я засунул кулаки поглубже в карманы, прошелся по пушистому паласу, потом обернулся и посмотрел Гаравану прямо в глаза.
— К чему вы, в конце концов, клоните? Он развел руками в знак бессилия, но продолжал улыбаться.
— Я ищу. Мы ищем… Видите ли, для меня сейчас недостаток этого романа в том, что он показывает незаурядных людей, поставленных в исключительные обстоятельства. Тогда как нам, наоборот, нужно будет показать совершенно заурядных людей — таких, как вы и я, но тем не менее способных на какие-то крайние поступки… Понимаете?.. Я побуждаю вас к тому, чтобы попытаться идти по этому пути. Поговорим о нас… Допустим, это наша с вами история… Таков замысел продюсера. И он прав. Зазвонил телефон. Мы вздрогнули, как парочка, занятая любовью.
— Ответьте, — сказал Гараван. — Скажите, что меня нет дома… Или нет: скажите, что вы — мой секретарь, и спросите, что передать. Я снял трубку.
— Мсье Гаравана нет дома. С вами говорит его секретарь. Достав из ящика письменного стола несессер, Гараван подпиливал ногти.
— Да, записываю… Мсье Бетель, прекрасно… Мсье Гараван будет завтра утром… Пожалуйста, мсье. Гараван одобрительно кивал. Я положил трубку на место.
— Очень хорошо, — сказал он. — Самый подходящий тон… Этот тип — зануда. Никакого значения. Но, если бы я смел, Серж, я попросил бы вас, когда звонят в вашем присутствии, отвечать вместо меня. Вас это не затруднит?
— О-о! Ничуть.
— Итак, на чем мы остановились?
Он это знал не хуже меня, но желал подчеркнуть, что продолжает вести игру и задавать вопросы надлежит ему, а отвечать — мне.
— Вы говорили о том, что нам следует трактовать эту историю как свою собственную.
— Вот именно… Но в таком случае, мне думается, нам следовало бы пересмотреть возраст персонажей. Они слишком молоды — я отдал себе в этом отчет уже задним числом. Кто такой, в сущности, ревнивец? Скрип пилочки терзал тишину.
— Это тип, склонный к мести, — продолжал Гараван, — даже еще до того, как у него появится повод… Но, если ревнивец слишком молод, его месть будет лишена размаха, не так ли?.. Существует состояние всепоглощающей ревности, сверхчувствительности к обиде, которое мы обязаны передать… Вам сколько лет, Серж?
— Двадцать восемь. Гараван задумчиво отполировал ногти о рукав.
— В вашем возрасте еще легко прощают. В моем — нет. Вот почему я и хотел, чтобы нашему Роберу стукнуло сорок… Такой возраст позволил бы нам по-другому толковать его поведение.