Вечер в Византии
Шрифт:
— Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.
— Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку надеть, — сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что в этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. Если не считать того, что она продолжает сидеть, когда входят взрослые, и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери выражения, которых он предпочел бы не слышать.
— Как дела в Канне?
— Нормально.
Гейл Маккиннон предупредительно встала и
— Да, вот что, — сказала Констанс. — Вчера вечером я замолвила за тебя словечко одному твоему старому знакомому.
— Спасибо. Это кому же?
— Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда заезжает в Париж.
— Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда заезжают в Париж.
— Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?
— Ни в коем случае.
— К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн. Говорит, что собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не возражаешь? В худшем случае он безвреден.
— Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.
Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.
— Да я и при нем не молчала. — Она вздохнула в трубку. — Скверное утро было у меня сегодня. Проснулась, протянула руку и сказала: «Черт бы его побрал».
— Почему?
— Потому что тебя не было рядом. Скучаешь по мне?
— Да.
— Ты говоришь таким тоном, словно сидишь в полицейском участке.
— Что-то в этом роде.
— Не клади трубку. Мне скучно. Вчера ты ел на ужин рыбу в белом вине?
— Нет.
— Ты по мне скучаешь?
— На это я уже ответил.
— Любая женщина скажет, что это очень сухой ответ.
— Я не хотел, чтобы это было воспринято именно так.
— Ты жалеешь, что я не с тобой?
— Да.
— Назови меня по имени.
— Сейчас я предпочел бы этого не делать.
— Как только положу трубку, меня начнут мучить подозрения.
— Пусть они тебя не мучают.
— Напрасно я трачу деньги на этот разговор. Со страхом жду следующего утра.
— Почему?
— Потому что, когда я проснусь и протяну руку, тебя опять не будет рядом.
— Не будь такой жадной.
— Да, я жадная женщина. Ну, ладно. Не знаю, кто там с тобой сейчас в номере, но ты мне позвони, когда освободишься.
— Идет.
— Назови меня по имени.
— Несносная.
В трубке раздался смех, потом щелчок. Телефон умолк, Крейг положил трубку. Девушка вернулась с балкона.
— Надеюсь, мое присутствие не скомкало ваш разговор?
— Нисколько.
— Вы заметно повеселели после этого звонка, — сказала девушка.
— Да? Я этого не чувствую.
— Вы всегда так отвечаете по телефону?
— То есть?
— «Крейг слушает».
Он задумался.
— Кажется, да. А что?
— Это звучит так… казенно. Вашим друзьям это нравится?
— Возможно, и нет, — сказал он, — только они ничего мне не говорили.
— Терпеть не могу официального тона, — сказала она. — Если бы мне пришлось работать в какой-нибудь конторе, я бы… — Она передернула плечами и села в кресло у столика. —
— С самого начала своей работы в кино я взял за правило не делать выводов о работе, которая еще не закончена, — сказал он.
— Вы хотите читать дальше?
— Да.
— Я буду тиха, как звездная ночь. — Она села, откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. Ступни у нее оказались чистыми. Он вспомнил, сколько раз ему приходилось говорить своим дочерям, чтобы они сидели прямо, но они все равно не сидели прямо. Такое поколение. Он взял желтые листки, которые отложил, перед тем как подойти к телефону, и возобновил чтение: «Это интервью Крейг дал Г. М. в своем „люксе“ (сто долларов в сутки) в отеле „Карлтон“ — розоватом, помпезном здании, где разместились знаменитости, приехавшие на Каннский кинофестиваль. Крейг — высокий, стройный, сухопарый, медлительный в движениях. Густые седеющие волосы небрежно зачесаны назад, на лбу — глубокие морщины. Глаза светло-серые, холодные, глубоко посаженные. Ему сорок восемь лет, и выглядит он не моложе. Бесстрастный взгляд, обычно полуопущенные веки. Похож на часового, смотрящего вниз на поле битвы сквозь отверстие в крепостной стене. Голос хрипловатый, речь замедленная, следы его родного нью-йоркского выговора еще не окончательно стерлись. В обращении старомоден, сдержан, вежлив. Манера одеваться в сравнении с крикливо разодетой публикой этого городка — сдержанная. Его можно принять за гарвардского профессора литературы, проводящего летний отпуск в штате Мэн. Красивым его не назовешь — для этого у него слишком плоское и жесткое лицо, слишком тонкие и строгие губы. Среди знаменитостей, собравшихся в Канне, есть люди, которые когда-то работали либо у него, либо с ним; его тепло встречают всюду, где он появляется, и у него, по-видимому, много знакомых, но не друзей. В первые два вечера из трех, проведенных на фестивале, он ужинал в одиночестве. В каждом случае он выпивал три „мартини“ до еды и целую бутылку вина во время еды без каких-либо видимых признаков опьянения».
Крейг покачал головой и положил желтые листки на полку у окна. Три-четыре страницы текста остались непрочитанными.
— В чем дело? — спросила девушка. Она внимательно за ним наблюдала. Он чувствовал на себе ее пристальный взгляд сквозь темные очки и, читая, старался сохранить равнодушный вид. — Нашли какой-нибудь ляп?
— Нет, — ответил он. — Нашел, что очень не симпатичный портрет вы нарисовали.
— Прочтите до конца. Дальше будет лучше. — Она встала и ссутулилась. — Я оставляю вам текст. Знаю, как трудно читать в присутствии автора.
— Лучше возьмите это с собой. — Крейг показал рукой на листки. — Я славлюсь тем, что теряю рукописи.
— Это не страшно, — сказала девушка. — У меня есть копия.
Снова зазвонил телефон. Он взял трубку.
— Крейг слушает. — Он взглянул на девушку и пожалел, что опять произнес эту фразу.
— Дружище, — сказал голос в трубке.
— Привет, Мэрф. Откуда звонишь?
— Из Лондона.
— Ну, как там?
— Выдыхаются, — сказал Мэрфи. — Не пройдет и полгода, как они начнут превращать местные студии в откормочные пункты для черных ангусских быков. А у вас там как?