Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл.
Шрифт:
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия; но с робостью попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня», кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату. «Карпо, отворяй комору!» сказал голова десятскому! «Мы его в темную комору! А там разбудим писаря, соберем десятских, переловим всех этих буянов и сегодня же и резолюцию всем им учиним!»
Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях
«Куда?» закричал голова, ухватив еще крепче за ворот.
«Пусти, это я!» слышался тоненький голос.
«Не поможет, не поможет, брат! Визжи себе хоть чортом, не только бабою, меня не проведешь!» и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, и, в сопровождении десятского, отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
В размышлении шли они все трое, потупив голову, и вдруг, на повороте в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
«А я к тебе иду, пан писарь».
«А я к твоей милости, пан голова».
«Чудеса завелися, пан писарь».
«Чудные дела, пан голова».
«А что?»
«Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость величают такими словами — словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится выбросить их нечестивым своим языком». (Все это худощавый писарь, в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и приведением ее тот же час в прежнее состояние.) «Вздремнул было немного, подняли с постели проклятые сорванцы своими страмными песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да покамест надел шаровары и жилет, все разбежались, куды попало. Самый главный, однакоже, не увернулся от нас. Распевает он теперь в той хате, где держат колодников. Душа горела у меня узнать эту птицу, да рожа замазана сажею, как у чорта, который кует гвозди для грешников».
«А как он одет, пан писарь?»
«В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова».
«А не лжешь ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит теперь у меня в коморе?»
«Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано, погрешил немного».
«Давай огня! мы посмотрим его!»
Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев пред собою свояченицу.
«Скажи, пожалуйста», с такими словами она приступила к нему: «ты не свихнулся еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору; счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..»
Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда отправилась для каких-нибудь своих причин.
«Да, я вижу, что это ты!» сказал голова, очнувшись.
«Что скажешь, пан писарь: не шельма этот проклятый сорви-голова?»
«Шельма, пан голова».
«Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и заставить их заниматься делом?»
«Давно пора, давно пора, пан голова».
«Они, дурни, забрали себе… Кой чорт, мне почудился крик свояченицы на улице… Они, дурни, забрали себе в голову, что я им ровень. Они думают, что я какой-нибудь их брат, простой козак!..» Небольшой, последовавший за сим кашель и устремление глаза исподлобья вокруг давало догадываться, что голова готовился говорить о чем-то важном. «В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару тогдашнему, Ледачему, дан был приказ выбрать из козаков такого, который бы был посмышленее всех. О! (это „о“ голова произнес, поднявши палец вверх) посмышленее
«Что и говорить! это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла; хватил немного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?»
«А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть. От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев; я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чортовы дети отказалися вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе».
«Это проворная, видно, птица!» сказал винокур, которого щеки, в продолжение всего этого разговора, беспрерывно заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. «Эдакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше повесить на верхушку дуба вместо паникадила». Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот же час решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся на землю хате, — любопытство наших путников увеличилось. Все столпились у дверей. Писарь вынул ключ, загремел им около замка: но этот был от сундука его. Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сыпать побранки, не отыскивая его. «Есть!» сказал он, наконец, нагнувшись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым снабжены были его пестрядевые шаровары. При этом слове сердца наших героев, казалось, слились в одно. И это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже брякнувшим замком. Двери отворились, и… Голова стал бледен, как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
Изумленная не менее их, она, однакож, немного очнулась и сделала движение подойти к ним.
«Стой!» закричал диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. «Господа! это сатана!» продолжал он. «Огня! живее огня! Не пожалею казенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чортовых не осталось на земле!»
Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное определение. «Что вы, братцы!» говорил винокур. «Слава богу, волосы у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!»
Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук соломы и начал раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу бедной свояченице, громко стала она умолять и разуверять их.
«Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться? может быть, это и не сатана», сказал писарь. «Если оно, то есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что не чорт».
Предложение одобрено.
«Чур меня, сатана!» продолжал писарь, приложась губами к скважине в дверях. «Если не пошевелишься с места, мы отворим дверь».
Дверь отворилась.
«Перекрестись!» сказал голова, оглядываясь назад, как будто выбирая безопасное место в случае ретирады.
Свояченица перекрестилась.
«Кой чорт! точно, это свояченица!»
«Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?»
И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое окно хаты и заколотили ставнем. Писарь взглянул: завески у широкого ставня оторваны, и он приколочен только сверху деревянным брусом.