Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл.
Шрифт:
«Как же, кум!» прервал Черевик: «как же могло это статься, чтобы чорта выгнали из пекла?»
«Что ж делать, кум, выгнали да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну, и указали двери. Вот, чорту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал чорт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками. С утра до вечера то и дело что сидит в шинке!..»
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
«Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы чорта впустил кто-нибудь
«Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто его распознает? Гулял, гулял — наконец пришлось до того, что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось чорту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: „Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!“ и пропал, как будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем. Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: „Ну, жид, отдавай свитку мою!“ Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал: „Какую свитку? У меня нет никакой свитки! Я знать не знаю твоей свитки!“ Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу — слышит шорох… Глядь — во всех окнах повыставлялись свиные рыла…»
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий на хрюканье свиньи; все побледнели… Пот выступил на лице рассказчика.
«Что?» произнес в испуге Черевик.
«Ничего!..» отвечал кум, трясясь всем телом.
«Ась?» отозвался один из гостей.
«Ты сказал…»
«Нет!»
«Кто ж это хрюкнул?»
«Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!»
Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по углам. Хивря была ни жива, ни мертва. «Эх, вы, бабы! бабы!» произнесла она громко: «вам ли козаковать и быть мужьями! вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи… Под кем-нибудь скамейка заскрипела, а все и метнулись, как полоумные!»
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее: «Жид обмер; однакож свиньи на ногах, длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили плетеными тройчатками, заставя плясать его повыше вот этого сволока. Жид в ноги, признался во всем… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка дивилась, дивилась, наконец смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром всегда, когда вздумывалось ей надевать, чувствовала, что ее все давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь — не горит бесовская одежда! Э, да это чортов подарок! Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. „Эх, недобрые руки подкинули свитку!“ Схватил секиру и изрубил ее в куски; глядь — и лезет один кусок к другому, и снова целая свитка. Перекрестившись, хватил секирою в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, чорт с свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя о…»
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: а что вы тут делаете, добрые люди?
VIII
9
Поджал хвост, как собака; как Каин, затрясся весь; из носа потек табак.
Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратился в камень. Глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остановились в судорожной неподвижности на воздухе. Высокий храбрец, в ничем непобедимом страхе, подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю. «Ай! ай! ай!» кричал один, повалившись на лавке, болтая в ужасе руками и ногами. «Спасайте!» горланил другой в отчаянии, закрывшись тулупом.
Кум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и, как полоумный, бежал по улицам, не видя земли под собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним… Дух у него занялся…
«Чорт! чорт!» кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю.
«Чорт! чорт!» кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.
IX
Ще сперед"i і так і так;
А з зад"i, єй-же-єй, на чорта! [10]
10
Спереди еще туда-сюда; а сзади, ей-же-ей, похож на чорта!
«Слышишь, Влас!» говорил, приподнявшись, один из толпы спавшего на улице народа: «возле нас кто-то помянул чорта!»
«Мне какое дело!» проворчал, потягиваясь, лежавший возле него цыган: «хоть бы и всех своих родичей помянул».
«Но ведь так закричал, как будто давят его!»
«Мало ли чего человек не соврет спросонья!»
«Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!»
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги; два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках — обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, — отправился, освещая дорогу.
«Стой; здесь лежит что-то; свети сюда!»
Тут пристало к ним еще несколько человек.
«Что лежит, Влас?»
«Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них чорт, уже и не распознаю!»
«А кто наверху?»
«Баба!»
«Ну, вот, это ж то и есть чорт!»
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
«Баба взлезла на человека: ну, верно, баба эта знает, как ездить», говорил один из окружавшей толпы.
«Смотрите, братцы!» говорил другой, поднимая черенок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика: «какую шапку надел на себя этот добрый молодец!»