Вечера в древности

Мейлер Норман

Итак, чтобы должным образом оценить работу Медового-Шарика, ее нужно сравнить с огромным числом молитв, которые возносили жрецы. Какая полноводная река духов постоянно текла между Усермаатра и славным солнцем Амоном-Ра.

Тогда как Медовый-Шарик отправляла лишь свои обряды. Однако она занималась ими большую часть дня, а иногда и за полночь. Порой, когда я являлся к ней ночью, она пребывала в комнате, где держала свой алтарь. Много времени могло пройти в соблюдении чистоты ритуала, прежде чем я мог заговорить. Все это время она не делала ни одного несовершенного движения, и если вы спросите, что я имею в виду, то я не смогу вам сказать ничего, кроме того, что треугольник, который она чертила иногда в воздухе острием

тонкой палочки, оказывался не обыкновенным треугольником, но на моих глазах был готов вспыхнуть языками пламени. Когда она произносила заклинания, в ее голосе слышались звуки открывающихся и закрывающихся дверей, падения огромных камней на плоские ложа других камней, скольжения ящериц и хлопанья крыльев, как бывает, когда множество птиц вдруг одновременно взмывает в небо. Вздох ветра входил в ее грудь, когда она делала глубокий вдох, а когда она говорила, рычание льва выходило из ее горла, однако все это было всего лишь частью ее привычной работы, у нее было много других дел. Так, на огнях ее алтаря стояли горшки, и составляющие зелья, предназначенные для закладывания в эти горшки, должно было укрепить магическими словами. Иногда, готовясь к обряду, она проводила весь день за чтением отрывков из свитков папирусов, которые Касторовое-Масло или Крокодил приносили ей из хранилищ рукописей храмов, и она делала выписки на свой собственный папирус. Из всех маленьких цариц она была единственной, кто мог писать так же хорошо, как Главный Писец, иногда я брал некоторые из тех старых храмовых свитков и разворачивал их листы, выпуская на волю пребывавших в них маленьких птичек, и папирус говорил мне о многом, чего я не могу назвать, — настолько сильными были мысли, содержащиеся в нем.

Наблюдая за тем, как она пишет, я думал обо всех знакомых мне маленьких писцах, занятых подобным трудом, и поражался силе этого действия, и спрашивал себя: отчего столь тщедушные люди наделены такой великой способностью обращаться к Богам, несмотря на то что, когда они, большинство из них, говорили, их голос никогда не был голосом Истины, но всегда ломким, как тростник, скрипучим голосом. Однако те слова, что они наносили на папирус, обладали властью вызывать силы, покоившиеся в молчании. Таким образом, они могли взывать к силам, которые пребывают вне досягаемости того, кто обладает голосом Истины. Ведь говорить — значит оскорблять силу молчания.

Она уважала эту силу. Однажды я увидел на внутренней стороне ее предплечья две ранки — маленькие надрезы, сделанные в одном направлении рядом друг с другом, — это она наказала себя за то, что произнесла слово, когда поклялась хранить молчание. В другие дни она разговаривала, но не упоминала себя. Собираясь обедать, она говорила слугам: „Начался обед". При необходимости она могла пожелать жить вне своего тела, словно находиться вне покоя, перемещаться из своего тела в свой Ка, так что ее Двойник мог выходить и глядеть на нее.

Это позволяло ей трудиться для достижения многих целей. Некоторые из них были важными, другие — незначительными, как, например, возмещение какого-то ущерба. Как и все в Садах, она знала способ отгонять москитов и была столь искусной в подобных делах, что ей вовсе не нужно было обводить круги вокруг своей головы или произносить вслух надлежащие молитвы. Вместо этого при первом звоне этих маленьких тварей она поднимала сжатый кулак и раскрывала его. Те тут же улетали. Можно было слышать писк, который они издавали, обращаясь в бегство».

«У меня есть мази с такими сильными запахами, что москиты никогда не подлетают близко, — сказала Хатфертити, — и я пользуюсь ими, когда не могу вспомнить молитву, предназначенную для начертания круга, или мои пальцы чувствуют слабость. Не вижу, в чем твоя Медовый-Шарик превосходит меня в этом искусстве».

«Поскольку она потеряла расположение Царя, а ты, возможно, приобрела его, твои слова

во многом справедливы», — ответил мой прадед.

Птахнемхотеп был счастлив. «У членов твоей семьи всегда находится ответ, — сказал Он Хатфертити. — И все же Я бы поостерегся говорить слишком пренебрежительно об этой Маатхерут».

«Велика мудрость Девятого, — сказал Мененхетет, — ибо так оно и есть. Маленькая царица, чьи слова о Медовом-Шарике были слишком жестоки, могла получить укус от ее скорпионов. Поскольку Ка Медового-Шарика знал, как покидать ее тело, она временами даже навлекала на себя укусы многочисленных москитов. Сколько раз я видел, как она, совершенно беспомощная, спала на своей постели, если только так можно сказать, поскольку ее тяжелое тело было покрыто таким количеством москитов, что любого другого они могли убить. По возвращении ее Ка она пользовалась их ядом, остававшимся в ее венах после одной из таких ночей. Одна из маленьких цариц, плохо отозвавшаяся о Медовом-Шарике, была так искусана самыми крупными москитами, что в течение многих дней не могла выйти из своего дома. Настолько распухло ее лицо.

Для того чтобы рассказать о ее способностях, не стоило говорить о таких пустяках. Позвольте предложить вам более достойную историю. Каждую ночь, когда Усермаатра оставался вдали от Садов, я просыпался в темноте и с кабаном, тыкавшимся рылом в мое желание, и, влекомый ее притяжением, пробирался к ветке, по которой перелезал через ее стену. Хорошенько оглядевшись и удостоверившись, что поблизости не было евнухов, я отрывался от земли, на которой был Управляющим, и спрыгивал в сад внутри Садов, где росло так много незнакомых мне растений и где сила покидала меня. Каждую ночь я держал ее в своих объятиях, но мой меч был подобен змее со сломанной шеей, и, когда она целовала меня, я не знал, как жить в биении ее губ. Полновесность ее губ имела тяжесть меда, вливаемого в мед.

В такие моменты я не мог ощущать удовольствия. Слишком отчетливым было воспоминание о ее лице у врат Усермаатра. Теплое чувство поднималось во мне, когда я видел ее рот на Нем, и я вновь ощущал себя женщиной — столь насыщенным было мое удовольствие, но я ничего не чувствовал как мужчина — так мало я мог расшевелить себя. И все это наслаждение лишь крутилось во мне, подобно маслу, которое никогда не выливают из горшка. Я стал ненавидеть свою способность ясно видеть ее губы на Нем, во мне даже поднималась неприязнь к ней, к этому тупому весу ее тела, к запаху, несмотря на благовония, исходившему от ее подмышек. Как это бывает у толстых женщин, он стекал с ее влажных ресниц.

Но однажды ночью, после семи ночей неудач, она сказала: „Ты живешь в Его ярости. Я сделаю лодку, чтобы подняться над Ним". На моих сомкнутых веках, закрытых от усталости, граничившей с отчаянием, она легко, но твердо нарисовала своим ногтем корабль. В темноте эти линии предстали перед моими закрытыми глазами так отчетливо, словно были огненными. И по мере того как я узнавал каждую часть корабля, она произносила ее обычное название своим собственным голосом, которому отвечало шепотом ее Тайное Имя. Казалось, звучание этого второго голоса возникало из скрипа дерева, натяжения веревок, хлопанья полнящегося ветром паруса. Я слышал стоны весел в уключинах и не смел открыть глаз из страха, что образ этого судна исчезнет.

„Я — Киль, — говорила она, и другим голосом ответила: — Мое Тайное Имя — Бедро Исиды. — Затем первый голос сказал: — Я — Руль, — и тут же пришел ответ: — В моем имени есть Нога Нила".

Чем напряженнее я вслушивался, тем меньше слов она говорила, покуда ей стало достаточно сказать: „Весла, — и ответ приходил из скрипа самого судна: — Пальцы Хора».

Вскоре она говорила лишь для одного уха, а Тайное Имя я слышал в другом. „Нос, — сказала она, и ответ был: — Управляющий Земель". „Мачта", — сказала она. Я услышал шепот: „Небо".