Вечерник

Дорофеев Владислав Юрьевич

15.

Веру, третьей спасал, принимая головку из чрева, —всю в крови и с безмолвно разинутым маленьким зевом,я стоял меж согнутых коленей разверстой вселенной,восторгаясь душою и телом жены обнаженной,сквозь страдание, боль, отторжение блудней сатира,происходит рождение тайного нового клира,покаянные слезы рожениц мерцают в груди,их могучие кости скрипят, сотворяясь земли,из их нежных глубин, подвывая, хрипя и корежась,дети лезут на свет, разрывая руками промежность,поколеблена плоть, не людская в младенцах надежность,опираясь на трость, бродит ангел меж ними мятежный,некрещеные души младенцев в прицеле он держит,кто-то

будет, как он, до скончания мира повержен.

16.

Я предвидел ребенка, бессильно молчащим прекрасно,постижимо страдает Мария, мерцая так ясно,проплыву подо льдом, шевеля на лице плавниками,и ударившись оземь, явлюсь я к принцессе стихами,горько я погляжу сквозь людей, их детей и просторы,и войдут в их миры мои мысли, как наглые воры,демонический оттиск рукой перебью в головах,три креста нарисую с угрозой молитвы в зубах,косоглазая глянет старуха на стуле в халате,присосавшись в мой след, не пускает к палате,затокует, закружится ум, как глухарь в поднебесье,настигая слова, напрягаясь, гремя, как из жести,и земля потечет, и Египет предстанет, как плоскость,придают ей святые фигуры известную жесткость.

17.

Мы вернемся, и в снежном лесу я устрою засаду,посажу я больницу в лесу, как простую рассаду,соберу я вокруг живородную смрадную падаль,мертвотварную нубель сожгу вместо тех, кто не падал,всем я дам имена, возрождая их хладные души,нарисую глаза голубые и детские уши,и с костей соскребу их гнилые больные тела,в чистый рот им вложу полнокровный язык и слова,и в людей превращу эти сладкие спелые туши,их вчерашний порядок и мир я наверно разрушу,сквозь снега проложу я на север дороги прямые,погоню я туда эти толпы мятежно слепые,по пути с сатанинскою тенью столкнусь в состязанье,отрублю ей башку, несмотря на ее обаянье.

18.

Между домом и тенью от дома есть линия дома,всякой ночью сюда тороплюсь, Гавриилом ведомый,круглый год у крыльца здесь играют и скачут блудницы,на могилах танцуют их тени, как адские жрицы,и за деньги ведут вавилонских блудниц к колесницам,посыпают их солью, сажая ночами в темницы,здесь под снегом лежит почерневшая в мыслях листва,а на землю с дождями стекает святая вода,и сжимая в руке предпоследнюю лепту вдовицы,я иду, наступая в следах на следы от ресницы,узнавая из книги любовные мысли девицы,взгромыхают в руке моей белые спички, как спицы,подожгу я фитиль у лампады, как вечное чудо,так спасусь благодатным огнем я от свального блуда.

19.

Не рожденные дети во мне, как в реторте бурлят,как удобно – они и не пьют, не едят, но не спят,они вечно мне в сердце, в мозги и в мошонку стучат,и по ним мои чувства отца завсегда голосят,мне так страшно порой, что я их никогда не любил,оттого что их мне никогда и никто не родил,как нельзя отменить казнь Петра на окраине Рима —не удастся страдание скрыть под гримасою мима:у одной неврожденной жены волосатый живот,у другой слишком нежная рожа, пленительный рот,а у третьей – промежность в глазах и изъязвленный бок,все, писать не могу – нормативный кончается слог;я, конечно, от женщин красивых совсем не устал,но с какой же я страстью троих абортанок послал.

20.

Похож немного Крым степной на выжженный в уме Израиль,и горько холодит рассвет, дотрагиваясь до окраин,мы поднимаем голову от плеч, и расправляем плечи,а плечи, будто крылья альбатроса в море, бесконечны,а скалы по краям изъеденных

равнин чуть рахитичны,черту судьбы между водой и небом чертят так тактично,что, кажется, уж нет нужды куда-то плавать и идти,а остается только прыгнуть вверх и по небу грести,причудливые женщины и здесь изысканно двуличны,но только здесь лавандой пахнут их тела почти первично,когда в ночном стогу колени раздвигаешь, словно горы,а звезды в спину тычутся, как будто чьи-то злые взоры,переливаешь тогда ночь, как из ведра холодную водицувливаешь в кипяток, чтоб остудить надменную девицу.

21.

У могилы Толстого не ангелы плачут, а жабы орут,не один приходил я сюда, совершая душевный кашрут,совратив предварительно деву гнедую в вонючем вагоне,шел сюда по росе, созерцая часы на короткой ладони,в запрещенную ныне лапту с первоцветом ольхою играя,и, как шлейф за невестой стелясь потихоньку, ликуя, летая,сквозь туман, что разлегся, скрывая следы на примятой траве,и сутулую тень человека, горящего утром в огне,я очнулся вчера головой на коленях толстушки Ребекки,в темной комнате в черном провале времен возлежали мы вместе,вспоминая о том, как вчера, не из правды, а просто из мести,первородство украл у Исава Иаков, любимчик Ревеки,и ушел, как трамвай, дребезжа в поворотах причудливых линий,безнадежно сминая на рельсах предутренний искристый иней.

22.

Она любила апельсины, и ела их почти в бреду,ломая дольками картинно в кафе на «Чеховской» в углу,чуть вздрагивая телом белым, как засыпая на снегу,роняя слезы врозь и купно, шепча в дебелую луну,и взглядом рассекая спешащую по Дмитровке толпу,передавала глухо мне снов своих звериную тоску,глаголы слов чуть шевелились в воздухе половозрелом,шипя, согласные струились медленно из губ неспелых,я ж наслаждался видом тела, предчувствуя свои грехи,и мелом, проводя по коже, забеливал все волоски,я был жесток, как корабелы, приковывая нас к веслу,по линии ветхозаветного надреза лицом к лицу,по кромке шли пленительной могилы к крещению любви,увы, растаяли, как крысы, в той заповеданной глуши.

23.

Я ничего не говорю, когда в том надобность отпала,но птица мертвая на площади в Германии лежала,мне третья птица за три дня под ноги мертвая попалась,шум смерти перебив, мелодия любви вдруг зазвучала,я в деревенской кирхе на колени встал, взобравшись в горы,представил я себя, как я молитвой рою в небе норы,и светом неземным наполнилась, как лампа из стекла,в телесном зримом облике моя бессмертная душа,и руку ангела, едва дотронулся, поцеловала,и в плоскости его незримого лица возликовала,и вместе с душами немецкими здесь в Айфеле восстала,из камня, роз и хлеба, нарезая вечные лекаладля всех солдат, ушедших в бой под звук органного хорала,схороненных под небом голубым отсюда до Урала.

24.

Не отрываясь от нагой, неведомо ему нагой, груди,прикидывая круг руки, и щеря будущие зубы,прислушиваясь к «Отче наш…» на литургически прямом пути,на кириллическую вертикаль нанизывая губы,придерживаясь вестника сценически осмысленной руки;прорубаясь, как ангельский зонд, сквозь желудок небесного свода,сын по тюрьмам пройдет и приходам, исцеляя повсюду уродов,как герой, пешеходом пойдет и к другим непонятным народам,открывая славянам тропарь и слова бесконечного рода;на утро с сестрами к востоку полетит он, нежно розовея,и перекидывая звезды из конца в конец, как патефон иглу,взлетит фигурой ввысь, как знамя христианское, победно рдея,закручивая слоги корневые, ровно херувим меча строку,в начале всех времен он встретит Троицу Лица лицом к Лицу.