Вечная командировка
Шрифт:
У тебя же получается так, будто ты стоишь на посту, и стоит тебе вздремнуть, как пройдет враг. Но и часовых сменяют, дают им отдых. А ты сам лезешь: нет, не сменяйте меня! Посмотри хотя бы на своих сотрудников. Уверена, вряд ли еще найдется такой сумасшедший, как ты.
И тебе же хочется отдохнуть, остановиться. Вот почему ты боишься меня, вот почему ты бежишь от меня. Подальше от соблазна. А то, мол, не выдержу.
Не придумал ли ты сам себе страшную жизнь, Краминов?»
Я не стал дальше читать. Я знал, что когда-нибудь она мне это скажет.
Мы шли высоко над облаками.
Странно, я не чувствовал волнения, с каким обычно читал ее письма. Вероятно, потому, что был еще под впечатлением другой новости. Ее мне сообщили в управлении, перед самым вылетом в Москву. Меня вызывает генерал. Приятно вспомнить, что, когда он говорит обо мне, он подымает палец: «Краминов? Это сверхинтуиция». Но дело не в том, что хвалят. Важен сам вызов.
Я знаю, какую работу мне предложат. Раньше я все-таки выполнял определенные задания, а теперь мне придется самому вести большие дела, и по моим указаниям будут действовать другие люди, и я буду отвечать и за себя и за них.
И наверно, все это была предыстория. Все былые трудности теперь покажутся тебе игрушкой. В принципе, из тебя получился бы хороший Валентин или Олег. Тебе же нравилось махать молотом. Но сейчас ты выходишь на самый ответственный участок. Это уж настоящий фронт!
Так что, Краминов, жизнь только-только начинается. И как будто ничего раньше не было. Ты вновь родился. Но новорожденным положено спать. И тебе надо спать, Краминов. Две бессонные ночи позади, а сколько их еще будет…
И я снова на огромной высоте. Яркое солнце слепит глаза, и под ногами у меня серебрится бесконечная дорога. А где-то далеко земля. Она маленьким пушистым шариком несется куда-то вдаль.
На дороге что-то темнеет. Солнце загораживают старые дома с балконами, что вот-вот обвалятся. Между ними, как праздничные флажки на елке, висят веревки с нижним бельем, цветными кофточками, рубашками. И навстречу мне идет пожилая толстая тетка, надувает щеки и подмигивает. И маленький мальчишка кричит хриплым басом: «Подвези». И старый генерал в длинной-длинной, до пят, шинели говорит мне «сверхинтуиция» и поднимает палец. И я чувствую настороженный взгляд старухи, что сидит в подворотне сто двадцать лет и все никак не может умереть.
Я помню, когда-то я был на этой улице. Я пытаюсь вспомнить, когда это было.
И вдруг выходят две девушки. И пропадает улица, и старые дома, и белье, похожее на праздничные флажки, и прохожие, что на меня смотрели и говорили со мной.
И снова бесконечная серебристая дорога, солнце слепит глаза, пушистый шарик земли уходит в вечную командировку.
Я все вспомнил. Это было, когда я жил на Земле. На этой улице я встретил Иру. И сейчас она идет со мной. Она пришла ко мне прямо с этой улицы. Такой, какой я ее там встретил, такой, какой я ее запомнил на всю жизнь и всю жизнь искал на длинном пути, которым я шел.
А рядом с нами идет другая Ира, такая же юная и красивая. Но глаза у нее мои и такие же светлые волосы, как и у меня. Я беру ее за
— Скажи, отец, ты никуда от нас не уйдешь?
Мы идем по серебристой дороге и держимся за руки. И спускаются сумерки, и блестит только дорога. И я клянусь своей жене и своей дочери. Да, я был дурак. Да, жизнь дается один раз. Да, я люблю вас больше всего. Да, это я во всем виноват. Ирка — самая лучшая из женщин. Ее надо на руках носить. Нет, я обыкновенный человек. Я хочу жить обыкновенно. Нет, теперь Ирка не будет вдовой при живом муже. Ведь это все ерунда — работа, быт. Самое главное — хотеть быть счастливым. А если я люблю вас двоих? Очень люблю. Чего же мне еще надо?
И я говорю долго-долго. И я все хочу объяснить. Да, Ира, ты была тысячу раз права. Да, виноват только я один.
— Будешь со мной?
— Всю жизнь, Ирка, только с тобой.
И становится совсем тихо. И дымный майский вечер спускается на улицы города. Сюда нас привела серебристая дорога. И старые дома маленьких уютных переулков подмигивают нам своими квадратными, продолговатыми, круглыми окнами, которые светятся, как разноцветные фонарики на елке.
— А где Женька?
— Она пошла спать. Она маленькая девочка. А у нас впереди еще очень много времени.
И очень темно. И я вижу только лицо Иры. И у меня кружится голова. Она очень близко, женщина, которую я любил всю жизнь.
И я вижу, как высоко над нами, над карнизами старых домов и ветками молоденьких деревьев краснеет небо.
Рассветает. И по улице мимо нас молча идут люди. Они в старых шинелях и рваных сапогах. Они идут нестройными колоннами, но я знаю каждого из них.
Вот ему был дан приказ на запад. А ей в другую сторону. Ему было семнадцать лет, когда он встретился с гайдамацкой саблей.
Этот оставил старуху мать и в глухом селе, председатель сельсовета, погиб от кулацкой пули.
Этот бросил университетскую кафедру, порвал бронь, ушел в ополчение и убит подо Ржевом.
Вот обыкновенный паренек, немного старше меня. В последний день войны он прикрыл грудью вражеский пулемет.
Они идут нестройными колоннами, миллионы безымянных солдат, а на небе разгорается красное зарево.
И Ирка в ослепительно белом платье, точно такая, какой я ее впервые увидел, — взгляд надменный, чуть свысока, а губы улыбаются — Ирка протягивает мне руку.
Но на моей голове буденновский шлем с красной звездой. Мне пора. Вот между этими двумя бородачами мое место.
Долгий путь, долгий марш, пока серебристая дорога не превратилась в крыло самолета и, накалившись, вылилась молочно-белой струей из ковша в форму коленвала.
Вспыхнули фонтанчики огня, заволокло все дымом. Дымовое облако уползло и обнажило раздробленные куски диабаза на дне котлована. Ангара стала шире, морские крутые волны побежали вдоль берегов, пронзительно голубые цветы расцвели за кормой. Маяк на мысе Поворотном ревел, как раненая корова, как мотор самолета на аэродроме в Крестах Нижних, и зеленые лиственницы подымались по косогору, и трактор переваливался по весенней размокшей тундре, и под ногами чавкала грязь, когда мы прошли вдоль будок…