Вечная молодость графини
Шрифт:
Отдавать.
И брать взамен.
Сила переполнила Эржбету, и кости ее стали камнем. Кровь – водой. Волосы – травой. Она сама была птица и дерево. Лес и болота. Мир, на чьих ладонях лежали замки.
И со смехом этот мир оттолкнул беспечного человека, перевернул спиной на белый камень, а рука, приняв острый кинжал, вскрыла горло, расплачиваясь чужой кровью за взятое в долг.
Всего-навсего в долг.
Об этом тоже надо помнить.
В
– Это было? – спросила она, принимая еще один дар.
– Это было, – ответила тетка. – Теперь ты знаешь, как. Только будь осторожна, милая моя. Это темная дорога. Каждый шаг по ней ведет к пропасти. И сколько бы ты ни плутала, но судьбу не обойдешь.
Тетка уехала на следующее утро. Сундуки ее, как оказалось давным-давно собранные, споро погрузили на телеги. Слуги, вооруженные самострелами и дубинами, окружили поезд, готовые оберечь хозяйку и ее дворню от зверей, лихих людей и турок.
Вот только Эржбета видела, что от судьбы они не сберегут.
– Ты теперь ведьма? – спросил Иштван, пробравшийся в комнату Эржбеты. – Я слышал, как служанки шепчутся, что она отдала тебе всю силу. Значит, ты теперь ведьма?
Скорее та, которая ведает тайное. И умеет слушать мир. И знает, как подчинить этот мир себе, но только не знает, зачем. А братец все не отставал:
– А ты можешь клопов повывести? Или вшей? Чесучие они, – Иштван выловил одну из волос и сунул Эржбете в лицо. – Поглянь, до чего здоровые!
Он был болен, и болезнь, пока придремавшая внутри, уже ворочалась, готовясь пробудиться.
Только какое Эржбете было до нее дело? Никакого.
Цыгане пришли с востока. Солнце только-только добралось до вершины, и желтый свет его был подобен покрову, за которым лишь угадывались очертания гор и дороги. Кибитки выползали по одной, будто появлялись из ниоткуда. За ними выскочили всадники, и ветер принес обрывки хриплых голосов, мешанные с конским ржанием и детским плачем.
Чем ближе подползал караван, тем интереснее Эржбете становилось. Она смотрела на людей, бредущих рядом с повозками, на медведя, что шел, норовя забрести влево, а седой цыган бил его по носу хворостиной. На собак, каковых было много, даже больше, чем людей, и на серого груженого ящиками осла. Ворота замка раскрылись, впуская пришлых во внутренний двор, и молодой чернявый цыган долго спорил с управителем, а после отступил, только хлопнул себя по бокам.
Рубашка у него была красивая, алого шелка, видно, что надетая по случаю.
– Спорим, я медведя поборю? – бросил Иштван, разглядывая ревниво и цыгана, и медведя. За прошедшие годы Иштван вытянулся, раздался в плечах и надулся в брюхе. Плечи у брата были железные, а брюхо – мягкое, слабое. И болезнь, в нем поселившаяся, грызла утробу, порой доводя до неистовства.
Но нынче Иштвану было хорошо. И Эржбете тоже.
А цыган понравился. Глаз у него черный, хитрый, и жизни много. Редко случается, чтобы в ком-то так много жизни было. Почувствовав Эржбетин взгляд, он обернулся и хитро подмигнул. Сердце заколотилось, а в животе закололо, словно Иштвановская болезнь вдруг решила сменить хозяина.
– Пошли, – Иштван все же чего-то почуял. Схватил за руку и поволок, ругаясь сквозь зубы. Пальцы его дрожали, а на шее билась кровяная жилка.
Вечером в зале принимали купцов. Отец сидел на высоком кресле, и Иштван стоял по правую руку его. Матушка присела на скамеечку, а Эржбете достался низенький французский стульчик с неудобной спинкой. Челядь выстроилась вдоль стен и теперь вытягивала шеи, пихалась, норовя разглядеть содержимое сундуков. Тех самых, которых вез ослик. При сундуках суетился еврейчик в затертом колете и желтом, изрядно изгвазданном колпаке. Еврейчик то принимался говорить, то замолкал, видно, напуганный звучаньем своего голоса. Наконец, утомившись, он просто откинул крышку ближайшего сундука и принялся вытаскивать содержимое. Каждую вещь он поднимал высоко, чтобы видно было всем, а после клал на стол. Еврею помогал давешний цыган.
– Вот ленты французские, госпожа! До чего хороши! Так и просятся в косы. Глядите, серебром расшитые, а вот и золотом…
Ленты обвивали его руки, и женщины в зале вздыхали, не то по красоте этакой, не то по цыгану. А он уже поднимал отрезы тканей, тяжелого бархата с металлической искрой, легчайшего шелка или газа, вовсе прозрачного.
– Вот кольца, перстни, браслеты, ожерелья! Алмазы из копей самого царя Соломона!
Еврей кивал, сотрясаясь от кивков всем телом и едва не падая.
– Сапфиры из царства пресвитера Иоанна! [3]
Синие камни были мертвы, как глаза тетки Клары.
– А вот рубины, родившиеся из крови святого Петра, когда его побивали камнями язычники…
Еврей затрясся и побледнел, покосившись на отца, ибо лицо того было мрачно. Эржбета запоздало вспомнила, что евреи – тоже язычники.
Дьердь Батори сделал знак, и цыган, благоразумно умолкнув, отставил шкатулку, принявшись за следующую. В ней лежали гребни и сетки для волос. Потом на свет появились парики и резные блохоловки, стила и ножики для чистки пергамента, чернильницы и чернила.
3
Мифическая личность.
Становилось скучно.
– А здесь особый товар, – цыган извлек объемную шкатулку, обитую темным сафьяном. – И если вы позволите приблизиться…
Отец махнул рукой, и цыган, согнувшись в поклоне, подошел к возвышению. Еврей потянулся следом, шел он бочком и сутулился, стараясь стать меньше ростом.
– Здесь… если вы позволите… зубы…
Он говорил, запинаясь, но чисто. А цыган откинул крышку. Внутри шкатулка была разделена на ячейки, в которых лежали зубы.