Вечная молодость графини
Шрифт:
Может быть, а хозяин – точно дурак дураком.
– Чего ты про Сережку трепал? – Анечка садиться не стала. На площадке ей было неуютно: разгулявшийся ветер забирался под куртейку, холодил живот и спину, дергал за волосы, склеивая их неряшливыми прядками. Вот тебе и «три погоды», одной не выдерживает.
– Я не трепло. Я говорю как есть. Думаешь, следак не допетрит? Дядь Вась хоть и сонный, а умный.
– Ты его знаешь?
Кузька пожал плечами и, вытащив очередную сигарету, уже мятую, сунул в рот.
– Ну знаю.
– И этот твой нормальный мужик думает, что Сергей убил Капуценко? Да на кой ему?!
Сейчас Кузька молчал долго, глядел куда-то вбок: Анечка тоже повернулась. Ничегошеньки. Ну кусты с облетевшей листвой, ну дамочка в красном пуховике таскает по траве унылую болонку. Ну трубы виднеются городские, пышут паром.
Ерунда какая.
– Если не он, то кто? – выдал Кузька. Ох идиот! Идиотище просто! Анечка собиралась высказать всего, что думает, но Кузька опередил. – Сама подумай. Капуценко за ним ходила, точно приклеенная. И подружка ее твердит, что она на свидание с братцем твоим отправилась…
– Она чего хочешь скажет, лишь бы Сережке нагадить.
– Не знаю… Ань, ты осторожнее, ладно? Она ж не с потолка про то свидание придумала!
Ой, да эта парочка – чушки крашеные! – и не такое могли придумать. Им примерещилось, а теперь, значит, Сережке страдать? Хотя… Анечка вдруг застыла. Конечно! Как ей сразу в голову-то не пришло? Если Сергея обвинят в убийстве, то точно не отпустят в Англию. И вообще никуда не отпустят. И тетечка, заподозрив неладное, его в стороночку-то отодвинет.
Тетечка у нас брезгливая.
– Чего он тебе еще рассказал? Следак твой? – Анечка придвинулась вплотную к Кузьке – воняло от него ядреным потом и дешевеньким дезиком. Анечка постаралась не морщиться.
– Ну… сказал, что если убили, то мотивчик был. А я вот думаю, какой мотивчик?
– Какой? – эхом повторила вопрос Анечка, поглаживая скользкую куртку. Дешевенькая. Кожа на трещинах и ямках, словно оспой побитая, и шов крупный, но на дрянной нитке, вон уже расползаться начал.
Кузька – парень симпатичный где-то, но неухоженный. Жаль.
– Ну… если она за ним ходила, – Кузька обнял Анечку и говорил почти в лицо, дыша сигаретами и мятной жвачкой. – Значит, могла чего-то видеть. Чего? А того, что Таньку убили! И что убил ее Серега. И если так, то Капуценко решила его шантажировать…
А ведь складно выходит. Дурак дураком, но как сочиняет! Анечка мысленно замурлыкала от удовольствия. Небось тетечке не понравится такое слышать.
Но если найдется козел отпущения, то… то ничего страшного. Всегда все можно повернуть! И чтобы не повернуть, тетечка станет с Анечкой дружить. Куда она денется?
– Знаешь, ты очень красивая, – с придыханием прошептал Кузька.
– Знаю, – ответила Анечка, выворачиваясь из объятий.
Степушка нервничал. А когда нервничал –
– Спаси и сохрани, – пробормотал Степушка, крестясь. Отражение его в витрине дернулось, словно бы огладило глянцевый бок манекену.
У Марьянушки бока мягкие, сдобные, со следами от кружева и темной сыпью родимых пятнышек. Горячая она, податливая и тут же строгая. Руки шелушащиеся, а коготки кожу так и корябали, так и корябали…
Степушка зажмурился, отгоняя чудесное видение: грешен. Как есть грешен, но ведь он, человек, слабонький. И счастия желает. И кому дурно будет от счастия его? Никому. А тот, другой, который счастие это купюрой подкрепит, он небось куда страшнейший грех совершил.
И искупить его жаждет. А Степушка поможет, наставит словом на путь истинный и тем самым спасению душеньки чужой поспособствует. Благое дело, как есть благое.
А вот и вокзал. Вынырнул из-за угла приплюснутой каменюкой, чем-то на шляпу похожей. Расходятся в стороны стеклянные крылья, сияют грязноватым осенним солнышком, заслоняют людей. Грохочут поезда, сиплыми голосами переговариваясь. Гудят рельсы. Кричит народец. Людно.
Степушка нарочно выбрал такое место, чтоб людно было. Глядишь, на людях-то человечек в грех не войдет, не покусится на никчемную Степушкину жизнь.
Визгливый голос диспетчера объявил о прибытии поезда. Толпа зашумела, загалдела и, зажав Степушку острыми локтями, понесла с собой. Еле-еле вывернулся. Откатившись к пригородным кассам, Степушка перевел дух и кое-как вытер треклятый пот.
На часах без четверти. Пора уже… давно пора.
– Не оборачивайся, – сказали Степушке, подпирая спину чем-то твердым. – Иди. Дернешься – стрельну.
Как стрельнет? Прямо на людях? Степушка закрутил головой, раззявил рот, думая о том, кого бы на помощь кликнуть, но не посмел. Шел. Протискивался сквозь тугое тело толпы, пихался локтями и надеялся, что тот, сзади, отстанет. Но человечек был юрок и уперт.
Вот вышли под козырек. В лицо пахнуло разогретым колесами железом и дымом, и Степушка взмолился:
– Не убивай.
– Не буду. Деньги вот.
Под рукой появилось острое ребро дипломата. Скользкий. Но Степушкины пальцы, вспотевшие, но цепкие впились в пластик.
Неужто пронесет? Неужто выведет? Господь милосердный, спасибо тебе! И Богородице! И младенчику Иисусу, славному, как все младенчики. Степушка аж прослезился от этакого счастья, дав себе зарок, что никогда в жизни… никогда-никогда не согрешит! А то и вовсе в монахи пойдет.
И вправду ведь в душе томление, охота к свету вечному припасть…